Привожу «белые» стихи Чарли:

Мы толкали весла, когда дул встречный ветер

И обвисали паруса.

Неужто ты не дашь нам волю?

Мы жевали хлеб и лук, когда ты брал города

Иль бегом возвращался на борт, потерпев пораженье.

Капитаны разгуливали по палубе и пели песни

В ясные дни, а мы томились внизу.

Мы теряли сознанье, подбородком уткнувшись в весло,

А ты и не видел, что мы бездельничаем: мы и в забытьи

Раскачивались взад и вперед.

Неужто ты не дашь нам волю?

Рукояти весел, покрытые солью, шершавы, как кожа акулы;

От соленой воды наши колени изрезаны трещинами до кости;

Пряди волос прилипли ко лбу, и губы растрескались до самых

Десен; а ты бил нас хлыстом, потому что мы не могли грести.

Неужто ты не дашь нам волю?

Но скоро мы сбежим через орудийные порты, как вода сбегает

По лопасти весла; и, посылая других в погоню за нами,

Ты нас не поймаешь, как не поймаешь кружево вод.

Как не привяжешь ветер к раздутому чреву паруса. Ио-го-го!

Неужто ты не дашь нам волю?

— Хм... А что такое «кружево вод», Чарли?

— Вода, взбитая нашими веслами. Такую песню, возможно, пели гребцы на нашей галере. А вы когда-нибудь закончите повесть и отдадите мне часть гонорара?

— Все зависит от тебя. Я бы уже давно закончил повесть, если бы ты с самого начала подробней рассказал о герое. Твои описания так расплывчаты, туманны.

— Я дал вам лишь общее представление о герое — как он рыскал по свету, сражался и прочее в этом роде. Неужели вы не можете присочинить остальное? Но, допустим, герой спасает девушку с пиратского корабля, женится на ней или еще как-нибудь себя проявляет.

— Ты поистине очень ценный соавтор. Но я полагаю, герой пережил не одно любовное приключение, прежде чем женился.

— Ну ладно, тогда изобразите его эдаким ловким негодяем, сущим подонком, а может, политиком-авантюристом; пусть он разъезжает по всему свету, заключает договоры, а потом нарушает их — словом, сделайте его похожим на того чернявого парня, который спрятался за мачтой, когда начался абордажный бой.

— Но ты на днях сказал, что он был рыжий.

— Не мог я такое сказать. Сделайте его чернявым. У вас нет воображения.

Сообразив, что я открыл главные принципы, по которым работает полувоспоминание, ошибочно именуемое воображением, я едва не расхохотался, но вовремя сдержал себя, памятуя о повести.

— Ты прав, ты — человек с воображением. Стало быть, черноволосый парень на палубном судне.

— Нет, на открытом, похожем на большую ладью.

С ума сойти!

— Ты сам рассказывал, что галера твоя была многоярусная, с закрытыми палубами, — запротестовал я.

— Нет, нет, тогда речь шла не о ней. Моя галера была открытая или с одной палубой, потому что... а впрочем вы, ей-богу, правы. Вы напомнили мне, что герой был рыжий, а раз он был рыжий, значит, и галера была открытая, как ладья с расписными парусами.

Разумеется, подумал я, теперь он вспомнит, что служил гребцом по крайней мере на двух галерах — на трехъярусной греческой триреме у чернявого «политика» и потом на «морском дьяволе» — открытой ладье викингов, ходившей в Маркленд, капитан которой был «рыжий, как лисица». И тут черт меня дернул спросить:

— Чарли, почему это значит, что галера была открытая?

— Понятия не имею. А вы что, смеетесь надо мной?

На какое-то время нужный настрой был утрачен. Я взял записную книжку и сделал вид, что заношу туда какие-то мысли.

— Какое наслаждение работать с парнем, наделенным такой богатой фантазией, — сказал я, нарушая молчание. — Ты замечательно обрисовал характер героя.

— Вы так думаете? — Чарли зарделся от удовольствия. — Я и сам часто говорю себе, что во мне заложено куда больше, чем моя ма... чем люди полагают.

— Тебе чрезвычайно много дано от природы.

— Тогда, с вашего разрешения, я пошлю эссе «Из жизни банковских клерков» в «Мозаику» и получу премию — гинею.

— Это не совсем то, что я разумею, старина; лучше немного подождать с эссе и приналечь на повесть.

— Да ведь мне от нее — никакой выгоды. А вот «Мозаика» напечатает мою фамилию и адрес, если я стану победителем в конкурсе. Ну что вы ухмыляетесь? Обязательно напечатают.

— Знаю. А сейчас поди прогуляйся. Мне надо проглядеть все свои записи к нашей повести.

Итак, этот юный верхогляд, который ушел от меня слегка обиженный моим тоном, насколько ему или мне известно, мог быть членом судовой команды «Арго» и уж наверняка рабом или соратником Торфина Карлсефне. Именно поэтому его так привлекала премия — гинея. Вспомнив слова Гириша Чандры, я расхохотался. Владыки Жизни и Смерти никогда не позволят Чарли Мирзу сказать всю правду о своих прошлых воплощениях, и мне придется восполнять пробелы в его повествовании собственными жалкими выдумками, пока Чарли пишет о жизни банковских клерков.

Я собрал и переписал в одну тетрадь все свои заметки — итог был неутешительный. Я прочитал их снова. В них не оказалось ничего, что невозможно было бы получить из вторых рук, почерпнуть из чужих книжек, кроме, пожалуй, описания боя в гавани. О путешествиях викингов писали и до меня, и не раз, история галерного раба-грека тоже не нова, и хоть я сам напишу и о том, и о другом, кто оспорит или подтвердит точность деталей? С таким же успехом я могу писать о событиях, которые произойдут через две тысячи лет. Как и предрекал Гириш Чандра, Владыки Жизни и Смерти оказались коварны. Они не приоткроют завесы тайны над тем, что способно взволновать либо успокоить человеческую душу. Но и убедившись в этом, я не мог забросить рукопись. Восторженный энтузиазм сменяла апатия — не раз, а двадцать раз за последующие несколько недель. Мои настроения менялись, как погода в марте, — то солнце, то налетят облака. Ночью или ясным весенним утром во мне зарождалась уверенность, что я напишу эту повесть и она потрясет людей на всех континентах. В дождливые ветреные вечера я сознавал, что могу, разумеется, ее написать, но мое произведение окажется на поверку дешевой подделкой — «под лак», «под патину» — с Уордер-стрит