Противоречивые чувства овладели поручиком. С одной стороны, все клокотало в нем: из-за смерти Милодоры он не смог довести до конца важное дело — дело, на котором намеревался построить всю свою дальнейшую карьеру (не так-то часто появляется возможность вывести на чистую воду такого влиятельного масона, как граф Н., и упускать такую возможность — более чем обидно); когда еще попадутся ему в руки враги отечества, тайные заговорщики — да чтоб еще знатные и потому заметные, вокруг которых можно было бы раздуть шумное дело!... С другой стороны, Карнизов не мог не скорбеть по Милодоре: в последние дни его все более и более влекло к ней, и он ничего не мог с этим поделать. Карнизов знал точно: ни к одной женщине его прежде так не влекло. Он, бывало, не находил себе места ни в городе, ни в крепости, ибо знал, что место это только одно — подле Милодоры... Карнизов боялся признаться себе, что любит Милодору — любит безумно... любит этот предмет так, что обладания им ему мало, ему нужна полная власть над этим предметом, чтобы насытить, удовлетворить свою любовь... а полная власть — это не что иное, как разрушение; разрушить обожаемый предмет — вот высшее проявление любви, вот верх земного блаженства!... И Карнизов разрушил бы Милодору в свое время — вот эту шею, вот эту грудь, вот это лицо — совершенное лицо любимой... Он сжимал бы эту шею пальцами — до хрипа в трахее, до лиловых синяков на мраморно-белой коже; он раздирал бы эту грудь ногтями — стараясь доискаться под нею тонких изящных ребер; он раздавил бы это лицо коленом — и слушал бы хруст косточек, как величайшую музыку в свете...

О, как он любил Милодору!...

Но Смерть опередила его, Смерть разрушила Милодору еще до того, как он к своей любимой, к своей жертве прикоснулся... Он так и не овладел ею... Карнизов положил руку Милодоре на лоб. Лоб ее был холоден... Рука Карнизова дрожала. Доктор Федотов подошел к нему сзади, склонился над ним и сказал тихо:

— Господин поручик! Что вы!...

— А? — взгляд у Карнизова был полубезумный.

— Не тревожьте усопшую, — доктор указал глазами на руку поручика. — Тлен уже коснулся бедняжки — осень ныне теплая... Мы не помещали тело в ледник...

Карнизов убрал руку. Спрятал глаза.

— Вы, кажется, сказали, что граф Н. вернулся?.. Он разве ездил куда-то?

— Не могу знать, — развел руками Федотов. — Так сказали лакеи, когда привезли... последний подарок.

— Лакеи? При чем здесь лакеи? — поручик пребывал сейчас в таком состоянии, что смысл слов доходил до него медленнее, чем обычно.

— Лакеи всегда знают больше, нежели им положено знать, — пояснил Федотов.

Карнизов кивнул; в глазах его, только что как будто погасших, опять загорелся холодный огонек, — должно быть, такой огонек загорается в глазах хорошего охотничьего пса при виде добычи.

— Лакеи, говорите? А ведь и действительно... Оставив фельдшеру какую-то мелочь «на свечи», поручик Карнизов покинул покой.

Едва со двора Обуховской больницы укатила железная карета, у ворот остановился обычный городской экипаж с открытым верхом.

Это живописец Холстицкий привез для прощания с Милодорой Аполлона.

Господь распорядился разумно, не дав встретиться Аполлону с Карнизовым у гроба усопшей. Аполлон, подавленный горем, мало владел собой; а поскольку причину своей беды видел конкретно в поручике, то вполне мог попытаться выместить на поручике все, что наболело на душе, — и выместил бы, и ударом кулака на этот раз не обошлось бы. Холстицкий приостановился на крыльце.

— Вы уверены, Палон Данилыч, что, действительно, в силах...

— В силах...

—...перенести это?

— Да... Где она? Умоляю...

— Ну-с, тогда идемте... К величайшему прискорбию, я не могу как-то утешить вас...

... Аполлон стоял над фобом, не веря своим глазам, не веря в то, что происходит, не веря в то, что Милодоры больше нет... Милодоры нет больше — три эти коротких слова не умещались у него в сознании, смысл их ускользал...

Было мертвое лицо Милодоры — бесконечно любимое Аполлоном лицо; крыло ангела Смерти коснулось этого лица — оно стало как восковое; каждую черточку этого родного лица Аполлон (о, Господи, это было совсем недавно и невероятно давно) познал губами. Вот эти глаза, этот лоб, уста, полные жизни и ответного чувства, нежные, трепетные, тянущиеся к его устам, он покрывал поцелуями... Теперь тень Смерти залегла у глаз, мертвенной желтизной покрылся лоб, губы чернели на бледном лице. Трудно было узнать в этой Милодоре ту — с полотна, прекрасную охотницу Диану. Как быстро тлен коснулся ее совершенного лица!... Как быстро подернулось это ясное чело восковым блеском — признаком смерти!... Совсем недавно Аполлон уже видел такой восковой блеск: когда хоронил брата. Этим характерным восковым блеском Смерть делает схожими между собой даже самые разные лица. Смерть... Смерть...

Аполлон насилу сдерживал рыдания, рвущиеся из груди.

Смерть... Смысл этого страшного слова как бы прорвался через пелену затмения, окутавшего, будто траурный саван, сознание Аполлона; смысл этого слова во всей его безысходности проник в Аполлоново сердце и сжал его невыносимой болью.

Аполлон поник головой; слезы текли по щекам его.

— Боже, почему все так?.. Я не понимаю...

Ему не хотелось жить — так велико было его горе.

Смерть как будто провела через эту комнату невидимую черту: все то хорошее и плохое, что могло быть в жизни Аполлона, осталось перед этой чертой; а за чертой ничего не было; только непроглядная тьма, от которой мрачно и пусто было на сердце и холодно — на душе... Эти мрак и пустота отразились в глазах у Аполлона и не укрылись от присутствующих.

Федотов и Холстицкий переглянулись. Василий Иванович легонько приобнял Аполлона за плечи:

— Ах, сударь, я знаю, как вам трудно сейчас. Но госпоже Милодоре уже ничем не поможешь... Подумайте о себе... Нет смысла так убиваться!... Надо жить...

— Зачем? — не пряча слез (что, бесспорно, является признаком силы), поднял глаза Аполлон.

— Подумайте, как отнеслась бы к вашему вопросу сама госпожа Милодора, — нашелся Федотов. — Она любила вас искренне и сильно. Она желала вам многих-многих лет... и счастья.

— Откуда вам знать? — покачал головой Аполлон. — Она ведь умерла, не оставив мне ни того, ни другого.

— Она на моих руках умирала... Она бредила... о вас... И последние слова ее были о вас... Вы должны найти в себе силы и пережить эту беду. Вы должны жить и за себя, и за госпожу Милодору. Ваша жизнь теперь — память о ней, о Милодоре. Разве это не очевидно?... Аполлон молчал, не зная, что ответить. Было пусто на душе, было тяжко на сердце...

Он поднял глаза на Федотова и только сейчас приметил, как тот постарел: видно, тоже переживал очень, видно, и для него Милодора была дорогой человек...