Освободившись, Ней двинул свои войска на объятый пламенем Фридланд, оставленный русскими без прикрытия.

В этот день победа осталась тоже за императором.

Русские спешно отступали вдоль реки, преследуемые теснившей их французской кавалерией. Река была глубока, берега отвесны… Многие утонули.

— Да здравствует император!

Французская армия расположилась вокруг Фридланда и в самом городе.

Невантер, обращаясь к своим четырем товарищам, оставшимся в живых, сказал:

— Наш долг разыскать там Прюнже, Иммармона, Гранлиса, де Тэ и узнать о том, что случилось с Микеле.

— Он уже близко! — промолвил за его спиной чей-то голос.

Присутствующие живо обернулись: молодой капитан подъезжал к ним на свежем коне, которого пришлось поневоле позаимствовать у русского офицера.

— Спасибо, товарищи! — сказал он. — Как видите, я цел и невредим. Мне повезло. А теперь я отправлюсь с вами на розыски.

И шестеро последних кадетов: Микеле, Невантер, Рантиньи, Новар, Орсимон и Мартенсар, с грустью повернули коней в ту сторону, где у них на глазах пали их несчастные друзья под ударами вражеских пуль, сабель и пик.

Им навстречу пронеслось уже несколько санитарных отрядов, вышедших на поиски раненых.

Они медленно двинулись вперед, зорко осматриваясь по сторонам, напряженно вглядываясь в даль…

В борозде, вспаханной гранатой, один из них приметил белое пятно, застывшее в своей трагической неподвижности.

— Там! — тихо промолвил кто-то.

Все последовали по тому направлению. Вскоре им пришлось остановиться. Широко раскинувшись, лежало на земле распростертое тело графа Прюнже, купавшееся в луже крови. На его неподвижном лице застыло выражение угрозы. Он был преисполнен величия в своем сильном гневе.

Кадеты молча обнажили головы и перекрестились перед прахом своего товарища, оторванного от них властной рукой смерти.

Мартенсар опустился на одно колено, склонился над другом и долгим, скорбным взглядом вглядывался в застывшее лицо покойного; потом, перекрестившись, он осторожно расстегнул мундир усопшего и вынул и снял все, что нашлось на нем: несколько драгоценностей, кошелек и миниатюру юной женской головки — это была Изабелла; все это он передал Микеле, который бережно принял все эти вещи, перегнувшись с седла.

Орсимон подозвал ближайших санитаров и отдал приказание немедленно тут же предать земле тело убитого.

После этого, охваченные еще большей грустью, шестеро кадетов тихо двинулись на розыски своих остальных товарищей.

Неподалеку они наткнулись на целую груду тел, внизу лежал Гранлис, а на его ногах наискось Иммармон и Тэ, как бы до последней минуты защищавшие его своими телами. Наткнувшись на эту груду, кадеты быстро, как один человек, соскочили с коней и кинулись туда.

Невантер и Рантиньи поспешили высвободить Гранлиса, Орсимон и Мартенсар приподнимали Иммармона, тогда как Новар и Микеле хлопотали около де Тэ.

И каждая группа тревожно осматривала и обследовала найденного товарища.

— Он жив! Он дышит! — трепетно крикнул Новар.

Но за ними раздались скорбно-тревожные возгласы Орсимона и Мартенсара:

— Жак д’Иммармон скончался!

Иммармона, равно как и его кузена Жана, тщательно обыскали, и их последние реликвии были переданы Микеле. Снова были позваны санитары для перенесения раненых в походный госпиталь. Орсимон сопровождал их. Остальные же остались, чтобы предать земле останки своих двух друзей, своих несчастных товарищей и братьев по оружию. Микеле, обыкновенно мужественный и сдержанный, обратился к ним с последним, прощальным словом. Но и он не мог скрыть свое душевное волнение: его выдавал взволнованный, прерывистый голос и слезы, туманившие его глаза.

— Иммармон, Прюнже, капитаны! — сказал он. — Ваш день был краток. Вы умерли на двадцать пятом году, в день доблестной победы. Знайте и верьте, братья, что вами восхищаются и горько оплакивают вас все солдаты Франции. Мир праху вашему и вечная, вечная память!

Вскоре маленький земляной холмик прикрыл собой тела двух юношей-жертв, в жилах которых текла одна и та же кровь.

Вырос холмик и прикрыл собой то, что еще накануне было полно жизни, прикрыл так плохо оцененную преданность, самопожертвование, все их надежды, все чувства любви и ненависти, которыми бились их сердца.

Наступил вечер, кошмарный вечер на поле битвы после сражения, когда оно сплошь было усеяно трупами убитых людей и павших коней, напоивших своей кровью землю, а воздух — острым запахом этой пролитой крови и смрадом начинающегося разложения.

Время от времени раздавалось жалобное и продолжительное предсмертное ржание издыхающего коня. Кое-где растерянно метался конь, тщетно разыскивая своего хозяина.

Пронесся порыв ветра, но в этой трагической обстановке он казался воплем тысячи измученных душ. Санитаров было мало, рук не хватало. Уборка раненых шла медленно. И многими-многими из них пришлось пожертвовать из-за физической невозможности своевременно подать помощь.

Взошла бледная, холодная луна; равнодушным оком окинула она поле человеческих бедствий и отразилась как в зеркале в блестящих доспехах безжизненно распростертого кирасира. Воронье и коршуны жадно закружились стаями над своей богатой добычей. Волки с тихим, протяжным воем показались на опушке леса.

Грустные и понурые кадеты возвращались шагом к месту стоянки. День был куплен, но какой тяжелой ценой!

Они разыскали дом, куда поместили Гранлиса и де Тэ. Жилище принадлежало богатому горожанину, оба раненых лежали на мягких, удобных и чистых кроватях. Кадеты решили расположиться тут же, чтобы не расставаться со своими товарищами. Армии для отдыха был разрешен двухдневный отпуск.

Потом было объявлено новое перемирие, чтобы дать время подготовить свидание императоров в Тильзите, так как общим желанием как императора Александра, так и прусского короля были скорейшее прекращение войны и заключение мира.

Гранлис всю ночь промотался в лихорадочном жару и бреду. Он был сильно ранен саблей в плечо, а кроме того, получил три колотых раны в грудь.

Раны графа де Тэ были еще серьезнее: в нем застряли две пули — одна в боку, другая в бедре, и глубокий шрам бороздил его лоб. Он не двигался и даже не стонал, его положение казалось вполне безнадежным. По крайней мере, лучший хирург после тщательного осмотра обоих храбрецов сделал гримасу и сказал Орсимону, находившемуся в ту минуту при раненых:

— Плохо дело; белокурый-то еще, пожалуй, выкарабкается, а брюнет того… мало надежды… хотя… как знать… организм-то у него могучий и притом он так молод… Бывали случаи, что цеплялись за жизнь и выбивались на свет божий и из худших положений.

Он наложил необходимые повязки, операцию же отложил на следующий день, после чего поспешил к другим страдальцам.