Совершив ошибочный ход с введением культа Перуна, он никогда не возвращался к нему, словно о нем позабыл. Совершенно уверившись, что страна нуждается в православии, в вере от Византии, князь все же обставил это не как собственное решение, а как избрание веры народом…

Сложно судить, нарочно это было сделано или так вышло само по себе. Очевидно, что вера принималась очень осторожно. Несколько групп послов были отправлены в Рим и в Византию, чтобы объективно сравнить различные стороны обрядности. Но это была скорее демонстрация выбора, чем действительный выбор. Князь нуждался в публичном доказательстве своей правоты. Он лишний раз убедился, что при выборе веры римской попадет в прямую зависимость от папы, как попала в такую зависимость Польша. Князь уже раз угодил в кровавую распрю со своими подданными, которые не приняли понятный им культ Перуна, а уж богослужение на чужом, непонятном языке не примут наверняка. Ошибка в выборе веры грозила гражданской войной и полным распадом государства, который был бы пострашнее распада общества в Хазарин.

Поэтому среди горожан и жителей других земель, подвластных Киеву, широко рассказывалось о поездках посольств. Результаты поездок обсуждались всем населением княжества. Умело и неторопливо князь создавал общественное мнение и направлял его в нужное русло. Киевские православные христиане, получив возможность открытого проповедничества, готовили город к принятию православия, рассказывая о том, как послы киевские, побывавшие в Риме, преисполнились уважением к христианской вере и власти папы, а приехав в Византию, не могли оторваться от сказочной красоты богослужения и, переходя из храма в храм, откладывая и задерживая отъезд, продлевали наслаждение пребывания в храмах православных, «ибо забыли мы, где мы, на земле или на небе»…

Однако были интересы политики, и был сам князь… Который, как всякий князь, любой власти над собою, даже власти Бога, сопротивлялся. Он сам хотел безраздельно владеть судьбами и душами своих подданных, и ему чудился перехват его княжеской власти властью хитрых византийцев, поэтому, нарушив все договоры, переступя через фактически уже принятое большинством его правительства решение креститься в веру православную, он нападает на византийские колонии в Крыму.

Это была попытка отказаться от платы за кредит, выданный византийцами на хазарский поход, это была демонстрация силы и, может быть, поход за добычей, потому что крымские города славились богатством. А князь очень нуждался в средствах – экономика его страны была не в состоянии содержать ту огромную дружину, без которой была невозможна победа над Хазарией. А распустить ее он не решался, да и не мог. Поэтому поход был неизбежен. И снова, как только просохла степь, пошли войска на юг. Только теперь они шли не в Хазарию, где в Тьмутаракани вместе с крепким славянским гарнизоном княжил шестилетний Мстислав Владимирович, сын Рогнеды полоцкой, а в Крым – на византийские колонии, на греческие города.

Илья, оправившись от ран, все еще не покидал Киев. Странные вещи бросались ему в глаза: слишком много воевод почему-то оставались дома и в поход не пошли. Если во время похода на Хазарию Киев не мог вместить всех добровольцев, желавших идти сражаться с вековым врагом, то теперь их совсем не было, а из дружины, под любым предлогом, храбры возвращались в Киев чуть не целыми отрядами со своими воеводами во главе. Князь требовал подкреплений, а взять их было неоткуда. Поток новобранцев совсем прекратился.

Все чаще Илья ходил в пещеры киевские и там беседовал со старцами, которые теперь, не таясь, выходили к народу, и учили, и проповедовали, и служили службы, а пуще всего разговаривали с православными и еще не крещенными киевлянами.

Илья, избравший себе духовником, сразу как приехал в Киев и попал в печорский монастырь, старца, подолгу слушал его. Старец, человек непростой, книжный и мудрый, легко разрешал любое сомнение Ильи. Например, перед хазарским походом Илья спросил:

– Как же мы пойдем сокрушать Хазарию и веру ее, ежели сами Ветхий Завет Священным Писанием признаем?

Старец одной фразой рассеял сомнение Ильи:

– В Хазарин не есть вера древняя иудейска, но ересь иудейска, талмудизмом зовомая. Эта вера хоть и толкует Ветхий Завет, но путает все, и вера другая суть…

– Что будет, ежели басурмане нашего князя склонят к вере своей?

– Народ сей веры не примет. То же будет, как с идолопоклонством… Суть веры нам непонятна, и язык непонятен ее… Да и нестроения меж князьями исламскими идут… Такая резня, сказывают, из-за веры…

Старец сидел у входа в пещеру на камушке, улыбался младенческой беззубой улыбкой, помаргивая слезящимися, отвыкшими от света глазами, и напоминал какого-то выцветшего в темноте не то крота, не то еще какого-то зверушку Невесомый и вроде вовсе плоти лишенный, будто из книги вышедший.

– Откуда вам, старцам, все ведомо? – не удержался от вопроса Илья.

Старец засмеялся по-детски.

– Двое, – сказал он, – восхотели воды речные увидеть в полноте их. Один сел в лодку, выплыл на середину реки, а другой на берегу остался и взирал на все мимо него проплывающее. Кто более воды увидит? То-то и оно! Тот, кто на берегу сидит, ибо тот, что в лодке, с водою плывет, только ее озирает. Мы, монаси смиренные, на берегу моря житейского пребываем, а воды времени мимо нас текут и все нам оставляют. Старцы же, коим откровение дано, мысленно и бестелесно странствуют по времени и ведают не только то, что было, но и то, что будет.

– И что же будет? – спросил Илья. – Вон монах римский сказывал, что все Богом предопределено…

– Сие – ересь, – спокойно сказал старец. – Когда так-то, зачем Господу человек? За человеком – воля. Он выбирает, куда склониться, кому служить – свету или мраку. И сия служба – непрестанная, и усилие общее.

– А князь как же?

– Князь за народ свой представительствует. Какая молитва народа, таков и князь. Всякая власть от Господа, по грехам нашим…

– А ежели народ одного хощет, а князь по-другому делает?

– Так не бывает. Значит, в умысле своем народ хощет того, что князь делает. И всякое зло и неправда перед Господом князем по тайному помышлению народа творится!

– А ежели народ другое помышляет, а князь не слушает?

– Таковых Господь вразумляет.

– Как это?

– Кого как, – сказал монах, поднимаясь на хрупкие свои ноги и опираясь на могучего Илью, с трудом передвигаясь ко входу в пещеру, где стояли два монаха-привратника.

Обернувшись к заходящему солнцу, старец отвесил ему поклон, прочитал молитву Залитый светом заходящего вечернего светила, он казался высеченным из багряного камня. Благословил склонившего голову Илью:

– Все Господь управит ко благу. Не печалуйся. Уныние есть первый грех и врата всех бед. – Повернулся и пошел, словно в раскрытую могилу, в растворенный зев пещерного хода.

Илья спустился к отроку, державшему коня. Неторопливо поднялся в седло. И долго ехал шагом, размышляя обо всем, что сказал старец. У въезда в Вышгород навстречу ему выскочил всадник.