Неожиданная смена темы заставляет Войну нахмуриться.

– Мне не дано видеть будущее, Мириам, и я не могу читать мысли людей. Я могу только почувствовать их суть. И даже она может измениться – в другое время и в других обстоятельствах.

Я провожу по одной из алых татуировок Войны. Эти отметины на его груди выглядят как пролитая кровь.

– А мое сердце для тебя открыто? – осторожно спрашиваю я.

– О да, – отвечает он.

– И как, оно хорошее?

– Достаточно хорошее.

«Для меня», – кажется, добавляет он мысленно.

Достаточно хорошее. Достаточно хорошее, чтобы Всадник поверил, что я действительно сдалась ему в Порт-Саиде – ведь только этого он от меня и хотел. Все дело в том, что достаточно хорошее сердце – это далеко не то же самое, что хорошее. Тем хуже для Войны, потому что хорошее сердце всегда скажет правду, а достаточно хорошее – не обязательно.

Я сказала ему, что сдаюсь, ну, и… соврала.

Я ни от чего не отказалась.

В ушах грохочет взрыв, такой силы, что меня отбрасывает в сторону, и я падаю в воду.

Мрак. Пустота. Потом…

Я хватаю воздух ртом. Кругом вода, огонь и – боже, как больно – боль, боль, боль. Такая резкая, что у меня чуть не останавливается дыхание.

– Мама, мама, мама!

Я не вижу ее. Никого не вижу.

– Мамочка!

– Мириам!

Я просыпаюсь, хватаясь за горло, будто меня душат. Война смотрит на меня сверху вниз, его глаза темные, как оникс. Между бровями залегла морщина.

– Тебе приснился кошмар.

Кошмар? Да, так и есть.

Облизав губы, я сажусь, и Всадник отодвигается немного, освобождая место. Кожа у меня мокрая от пота, волосы прилипли к щекам.

Уже несколько недель прошло с тех пор, как мне в последний раз снился этот жуткий сон. Я почти забыла, что до появления Войны это воспоминание постоянно преследовало меня во сне. До сих пор не знаю, почему оно решило на время отступить. Может, просто потому, что в последнее время мой разум занят другими, еще более чудовищными образами.

– Что тебе снилось? – спрашивает Война. То, как он это произносит, заставляет меня заподозрить, что Всаднику сны не снятся – а если он что-то и видит, то это совсем не похоже на то, что сейчас пережила я.

Я касаюсь пальцем шрама на шее.

– Это был не сон. Это воспоминание.

Вода врывается…

– Какое? – голос Войны тверд, как кремень, словно он хочет сразиться с воспоминанием.

Я сглатываю.

Почему бы и не рассказать ему.

– Семь лет назад Иерусалим был захвачен, – начинаю я говорить. – Мятежники и фанатики напали на мой город. Мы с мамой и сестрой пытались бежать. Оставаться в городе было опасно, тем более, такой семье, как наша – наполовину еврейской, наполовину мусульманской.

Дни толерантности и прогресса, о которых рассказывали родители, растаяли, как сон.

– Мы с родными добрались до побережья, – перед глазами до сих пор стоит толчея на пляже. Там было множество других семей, подобных нашей, отчаянно пытавшихся сбежать из раздираемого войной Израиля. Куда-нибудь. Куда угодно. – Мы сели в моторную лодку. Большинство двигателей в Израиле уже перестали работать, а те, что еще работали, были, мягко говоря, ненадежными.

Это было семь лет назад. С тех пор все двигатели перестали работать.

– Мама знала, что это опасно и что-нибудь может пойти не так, но выхода не было.

Европа закрыла границы. Им не нужны были беженцы – особенно с востока и юга. Они боялись, что мы займем их рабочие места, истощим запасы и развалим шаткую экономику. Так что пересекать границы приходилось нелегально. Опасное путешествие на утлой лодчонке было единственным способом достичь цели.

– Лодки были… дрянные. Тесные и неустойчивые, а хуже всего было то, что они не могли плыть без мотора. Я не хотела садиться в лодку. Страшно боялась, что мотор откажет посреди океана. Боялась, что там и умру.

Война поглощен моим рассказом, слушает, глядя мне в лицо.

– В конце концов, мама и сестра пристыдили меня и заставили сесть в лодку. Они знали, что я не хочу покидать Израиль – вернее, Новую Палестину. Тогда эту страну уже начали так называть. На этой земле умер мой отец, там выросла я. С этим местом были связаны все мои воспоминания. Я знала, что уезжать нужно, но очень этого не хотела. Мне казалось ужасным, что приходится покидать родные места. Все остальное мы уже потеряли. Мы отплыли. Двигатель работал как-то странно, чихал, но мы уже были не на суше.

Я делаю паузу. Некоторые воспоминания теряются в зыбучих песках времени, но другие… Даже если доживу до ста лет, никогда этого не забуду.

– Взрыв произошел неожиданно. Я не знала, что моторы могут взорваться. Я сидела рядом с мамой и сестрой, а в следующий момент почувствовала жар и боль, и меня швырнуло в воду. Лямка рюкзака намоталась мне на щиколотку, – в этом рюкзаке были мои последние пожитки. Помню, как он тянул меня ко дну.

Легкие разрываются. Солнечный свет надо мной тускнеет, а я бьюсь.

– Я пыталась освободиться, но не могла. Тонула, не могла подняться на поверхность.

Я открываю рот, чтобы позвать на помощь.

Вода врывается…

Разглядываю свои пальцы.

– Не знаю, как я выжила. Действительно, не знаю. Я думала, что утону.

– Но не утонула, – тихо говорит Война.

Я киваю.

– Я очнулась в рыбацкой лодке. Рыбаки сказали, что увидели, как я плыву одна, а вдалеке на волнах качаются обломки нашей лодки. Я так и не знаю, что случилось с мамой и сестрой. Не знаю, живы ли они.

Мой голос срывается. Война наклоняется вперед, берет мое лицо в ладони.

– Клянусь, жена, мы узнаем, что стало с твоей семьей.

Я почти не дышу. Ничего я так не хочу, как этого. Война не мог бы сделать мне более драгоценного подарка. Он это понимает? Я наклоняюсь и целую его в губы.

– Спасибо.

А потом доказываю ему, что сказала это серьезно.

Я давно не навещала Зару. В основном, потому что, боюсь, она не поймет, почему я занимаюсь сексом со Всадником, который уничтожил ее город и большую часть ее семьи. Не могу представить, чтобы этот разговор хорошо закончился. Но я уже слишком долго откладывала этот визит.

Как только я выхожу из шатра Войны, вокруг меня собираются мертвецы. Они воняют, как задница демона, а выглядят еще хуже. Смерть никого не красит.