же, после армянского землетрясения, латышские песни и латышская история создавали политически взрывоопасную атмосферу. Рассказывая детям о Латвийском армянском обществе[652], учителя волей-неволей задумывались о независимости[653]. Рижские художники – активисты общества – выставили свои скульптуры и картины на аукцион, все вырученные средства с которого были переданы на нужды «детей Армении»[654]. Помощь была абсолютно добровольной, но безусловно политически мотивированной.

Не вся благотворительная деятельность обладала таким масштабом. Во многом подобно тому, как поступали люди и организации при бедствиях прошлого, современники также обращались в газеты или к партийному руководству с предложениями оказать посильную помощь нуждающимся. Одна девяностошестилетняя женщина написала Горбачеву, что у нее в квартире хватит места для нескольких армянских детей, оставшихся сиротами (тогда же «Правда» пыталась развеять слухи о том, что эвакуированным детям не позволят вернуться)[655]; военнослужащий обратился к маршалу Язову с просьбой перевести его в Армению [Вирабян 2008: 78, 76]; десятиклассники из Нижнекамска писали Рыжкову в Москву о том, что у них найдется место для армянских школьников, лишившихся крова [Вирабян 2008: 62]. Крымский филармонический оркестр обратился к секретарю парткома Армении с предложением организовать благотворительный концерт в пользу пострадавших [Вирабян 2008: 59]. Советской властью все подобные эпизоды подавались как замечательные примеры единения советского народа.

Говоря об атмосфере слома и перемен, характеризующей 1988 год, стоит в очередной раз присмотреться к добровольческой и благотворительной деятельности: насколько ее применительно к этому периоду можно считать элементом гражданского общества? Крымский филармонический оркестр действительно добровольно собрал и пожертвовал деньги пострадавшим; но вместе с тем это был оркестр государственный, и он перечислял средства армянским государственным функционерам. Частные лица и правда по собственной инициативе жертвовали пострадавшим, но напрямую с общественной жизнью они связаны не были, а способы осуществления благотворительности оставались вполне типичными для авторитарного контекста советской жизни. Аукцион, устроенный армянскими деятелями культуры в Риге, был завязан на государство куда слабее и опирался скорее на собственные политические амбиции организаторов. Подобным же образом пребывание армянских детей в латвийском пионерлагере было тесно связано с сепаратистскими настроениями. Благотворительная эвакуация в пионерлагерь не являлась скрытым проявлением гражданского общества вроде тех, что Роберт Патнэм описывает в «Боулинге в одиночку», когда невинные с виду ассоциации воздействуют на более широкую сеть политических решений [Putnam 2000]. Если основой гражданского общества является акт доброй воли, то все вышеперечисленное можно квалифицировать как принадлежащее к его сфере; если же гражданское общество требует также явной – а не скрытой – политической активности, то данным условиям удовлетворяет разве что латвийский случай.

Несмотря на активную работу добровольцев, Советский Союз с трудом справлялся как с восстановлением Армении, так и с переселением эвакуированных оттуда. Эвакуационные мероприятия наслаивались на уже существующую проблему, поскольку армяне и азербайджанцы начали покидать Закавказье еще до землетрясения – тысячи и тысячи людей уже находились в движении. Азербайджанцы жаловались на погромы и гонения в родных деревнях (на территории Армении[656]), армяне жаловались на скудные условия, предложенные им в Москве, а москвичи просто хотели, чтобы беженцы поселились в РСФСР где-нибудь в другом месте.

Азербайджанцы из села Сарал в Спитакском районе обратились к Кремлю с коллективным заявлением о том, что их насильно выдворяют с родной земли – это началось еще до землетрясения и продолжилось после. Кроме того, селяне с возмущением указывали, что ни от кого не получали никакой помощи в связи с трагедией. В помощи, полагавшейся всем жертвам трагедии, им было отказано ввиду того, что они добровольно согласились перебраться в азербайджанское село Чардахлы[657], так что жаловаться им было не на что[658]. После землетрясения им многократно сообщали, что раз они покинули Сарал еще до землетрясения, то ни на какую компенсацию за утраченное имущество они претендовать не могут[659]. Сами же азербайджанцы заявляли, что часть жителей действительно покинула Сарал еще до землетрясения – пользуясь в том «деятельной поддержкой» со стороны местных чиновников. Менее чем за десять дней до землетрясения их согнали в автобусы и отправили вон из деревни; по пути колонну атаковала банда вооруженных армян[660]. Эти азербайджанские селяне явно более не питали гордости за свою принадлежность к великому социалистическому государству; место, где они жили, напоминало скорее затерянный где-то на границе с Афганистаном кишлак.

Подробно события, связанные с Саралом, разбирает Марк Эли, обращая внимание на ряд важных тем: во-первых, уже сам факт, что Сарал – это село, означает, что официальные восстановительные мероприятия, направленные сугубо на города, этих мест не затрагивали [Elie 2013: 48]; во-вторых, перемещение населения в связи с землетрясением оказывалось не самостоятельным событием, но встраивалось в длившийся годами процесс выдворения азербайджанцев из Армении и армян из Азербайджана – так что и конкретная высылка жителей Сарала, и общее отношение к такого рода событиям отнюдь не являлись следствием только лишь стихийного бедствия [Elie 2013: 73]; наконец, Эли особо заостряет внимание на том, что грянувшее землетрясение сделало беззащитными группы, представляющие меньшинство, подарив большинству удобную возможность воспользоваться их уязвимым положением – местные чиновники проводили махинации с компенсациями за разрушенные дома выдворяемых азербайджанцев, перераспределяя удобным им образом средства, которые в противном случае могли быть пущены на восстановление. Подобные соображения возвращают нас к тем теоретикам катастроф, что делают особый акцент на уязвимости во время несчастий [Elie 2013: 70–71]. В целом же проблемы вынужденных переселенцев проистекали из того, что они были азербайджанцами на армянской земле.

Армяне, эвакуированные в РСФСР и другие республики, более не страдали от последствий землетрясения, однако их новые жилищные условия оставляли желать лучшего. В 1990 году Совмин Армянской ССР сообщил, что более трехсот человек регулярно ночуют в коридорах армянского представительства в Москве. Среди них было и множество бежавших от погромов из Баку, но очень скоро уже стало практически невозможно отличить одних от других.

Эвакуированные из-за землетрясения в отчетах по переселенцам из Азербайджана отдельно не выделялись, но при общем разборе эвакуационной ситуации всплывали многочисленные недочеты и неудачи, чрезвычайно напоминающие ташкентские. Руководство страны спустило министерствам нормативы (в данном случае с числами, кратными пяти), регламентирующие количество жилья, требовавшегося для размещения приписанных к тому или иному министерству переселенцев[661]. Министерства же, в свою очередь, сталкивались с тем, что переселенцы желали попасть в Москву или ближнее Подмосковье, наотрез отказываясь от других вариантов[662]. Им, как горожанам, представлялась оскорбительной мысль о переселении в сельскую местность[663]. Иными словами, выразив готовность переселить пострадавших, Кремль – как некогда уже было после ташкентского землетрясения