* * *

Теперь я знаю по себе: у человека есть предел болевых ощущений. Он поеживается от легких ударов, терпит удары посильнее, страдает и орет от сильных истязаний. Но чудовищная боль освобождает его от страданий. Что-то подобное случилось и со мной.

Не физический, но ужасный эмоциональный шок отключил меня от действительности. Почти мистическое удвоение похожих трагедий превратило их в одну — гигантского, необъятного масштаба. Нет, я не сошла с ума, но ужас высоты сковал меня. Я не могла выйти из дому, пустынный пролет лестницы страшно меня манил. Я даже не могла полить цветы на своем окне. Ведь так близко, протяни только руку, начиналась бездна. Однако именно мелочи, вроде поливки цветов, и занимали все мое внимание. Я бесконечно терла кафель в ванной, соскребая невидимые пятна. Целыми днями смахивала несуществующую пыль с мебели, со статуэток на трюмо, с Колиных корабликов. Некоторые из них были совсем недавно склеены Юриной рукой. Я совершала эти механические движения, но слез у меня не было. Лицо у меня будто окаменело. Я ничего не ела и ничего не пила. Оксана, едва выйдя из роддома, примчалась ко мне, оставив своего крохотного ребенка с родней. Она и занялась мною, выхлопотала мне направление в клинику неврозов.

Провожая меня вниз по лестнице, она осторожно поддерживала меня под руку. Другой рукой я скользила по стене, по дверям всех квартир, стараясь держаться подальше от ненадежных, как мне казалось, перил. Ноги передвигались следом, автоматически.

В клинике я провела больше месяца. Когда я вернулась домой, город уже дремал под снежным покровом. В один из будних дней я отправилась на Юрин завод. Мокрый снежок припорошил то место на заводском причале, в метре над которым Юра еще был жив. Я сама упросила его друзей из бригады показать мне место гибели мужа. Специалисты в больнице убедили меня, что любая конкретика целебнее для души, чем страшные, разрушающие психику фантазии. Потом меня отвезли на кладбище, где рядом с могилой тети Кати, для которой Юра обговаривал место, покоился он сам. Я не присутствовала на его похоронах.

Сейчас я сидела на скамеечке у заснеженного холмика, и тягостная, но исцеляющая боль заволакивала мою грудь. Товарищи Юры деликатно отошли на дорогу, помянув по обычаю друга. Один из них молча подошел ко мне и поставил рядом стопку, накрытую куском хлебом. Я сделала глоток и, не допив, отставила ее. Ничего не поможет мне, когда в груди пустота. Я вспоминала первые годы нашей дружбы с Юрой, его бескорыстное служение мне, мои измены, мой побег с нашей свадьбы, потерю его ребенка.

Сколько горя я принесла ему! Я скорбела о Юре, как о брате. Но даже сейчас, в эти печальные минуты, я вынуждена была признаться самой себе, что по-настоящему никогда не любила своего мужа. Не любила той высокой любовью, которую воспевают поэты.

Я не испытывала зыбкой дрожи от его присутствия, не вспыхивала жарким огнем при виде его. И за это я тоже корила себя. Теперь ничего не исправить, ничего не вернуть, не прожить заново.

Вскоре подошли его друзья и предложили вернуться к машине. Я встала со скамьи, перекрестилась. Как иначе попрощаться с покойным? Потом подошла к могиле тети Кати и повторила свое движение. Воробей, сидевший на ее кресте, вспорхнул и пересел повыше, будто приветствуя меня. Я нащупала недоеденную хлебную корку в кармане пальто и, отломив половину, уронила на могилу тети Кати.

Вторую половинку бросила на могилу Юры.

Машина на дороге уже урчала, прогревался замороженный мотор.

Моя квартира после невероятной двойной трагедии стала пустынной и чужой. По утрам Коля уходил в школу, и я плавала в этом пустом пространстве, как утлая лодочка в океане. Именно океан, темный и тревожный, услужливо возвращала память — те часы, когда я, свернувшись клубком, всем чужая, пряталась на юте сухогруза. А каждая вещь в комнате, на которую случайно падал мой взгляд, была подобна рифу, несущему смертельную боль.

Вот кресло тети Кати — в нем она часто сиживала, обняв розовую подушечку. Стиснув зубы, я стягивала приметную наволочку и заменяла ее другой, нейтральной. Но рядом другой риф: незаконченная модель крейсера — после гибели Юры Коля забросил моделирование. Он охотнее учился бальным танцам, куда его начала водить бабушка. За время моей болезни и пребывания в клинике бабушка и внук очень сблизились. Для Маргариты Алексеевны чужой по крови Коля стал самым родным человеком, лучиком света в ее жизни.

Я отвергла все приглашения друзей встречать вместе Новый год. Отговоркой для меня стали зимняя сессия и экзамены. На самом деле я не занималась ничем, я вконец запустила дела в институте.

Колю на зимние каникулы я отправила к бабушке, так что новогоднюю ночь провела в одиночестве. В десять вечера я отключила телефон и легла спать.

Спала я последнее время много, но бодрость не возвращалась ко мне. Я спала ночью, я спала, бодрствуя, и днем.

Прошли новогодние торжества, минуло Рождество — пора было браться за неотложные дела, но я все медлила. Однако внешний мир подхлестывал меня.

Позвонила секретарь из деканата, просила меня заехать в институт, выбрать тему дипломной работы.

Я спросила: а как же мои «хвосты»? Ни один зачет за прошлый семестр у меня не был сдан. Она успокоила меня, сказала, что «хвосты» есть у многих, деканат продлит мне сессию, учитывая мои обстоятельства.

Да, порядки у нас на платном отделении были либеральные — бюджетников отчисляли за неуспеваемость не церемонясь. Я обещала приехать.

Все интересные темы дипломных работ были давно разобраны. Мне досталась самая скучная: «Культурологические следствия участия Советской России в интернациональных конфликтах XX века». Что ж, придется заняться этим вопросом. Я стала подбирать материал в библиотеках и незаметно вновь втянулась в учебу. Вчитываясь в страницы скучных монографий, я отвлекалась от своих бед, забывала о трагедии моего дома. Нужную информацию приходилось вылавливать буквально по крупицам. Попутно я готовила положенные по курсу рефераты, сдавала пропущенные зачеты. Вернулся от бабушки Коля, и теперь мы вместе коротали длинные зимние вечера. Я даже уговорила сына закончить начатую вместе с папой модель. В память о Юре.

Трудоемкая работа подходила к концу. Коля уже испытал крейсер на воде, в ванне. С гордостью предъявляя мне свой корабль, он с грустью спросил: «Мэмэ, мэна в мораки не прымут?»

Коля уже большой мальчик, двенадцать лет. Он владеет речью, хотя слова произносит с трудом, читает звуки по губам. И он уже понимает, что многие двери перед глухонемым человеком закрыты. Я погладила мелкий барашек его волос, мимоходом стряхнув с головы какого-то паучка. Где он находил насекомых в городской квартире среди зимы — было непонятно. Однако находил, сажал в коробки, насекомые расползались, я ругалась, но все повторялось снова и снова. Вот его истинное призвание — заниматься живностью, биологией.

В этот момент протяжный громкий звонок телефона ворвался в комнату. Так обычно звонит межгород.