Княжна Мария догадывалась, кто это мог быть. Ночное нападение на лагерь французов, смерть денщика капитана Жюно, следы поспешно покинутого лесного убежища, две лошади - все это прямо указывало на присутствие кузенов Огинских, которые, судя по всему, были живы и оставались верны своему обещанию отбить у французов похищенную икону. Вероятно, раздавшееся в лесу лошадиное ржание спугнуло их так же, как и княжну, заставив покинуть свое убежище и скрыться в неизвестном направлении.

Мария Андреевна едва не заплакала от досады, поняв, как близко от нее находился Вацлав. Они прошли едва ли не в двух шагах и разминулись, не узнав друг друга. Теперь ей предстоял долгий и полный опасностей одинокий путь, но гораздо хуже было сознавать, что кузены станут и дальше подвергать себя смертельному риску, пытаясь спасти то, что и без них уже было благополучно спасено.

"Спасено, - горько подумала княжна. - Да полно, спасено ли? Много ли проку от того, что икона теперь не у капитанского денщика, а у меня? Раньше она лежала среди тюков с ворованными вещами, а теперь скитается вместе со мной по лесу, и никто не знает, выберемся ли мы отсюда когда-нибудь..."

В то время, как княжна предавалась этим горьким мыслям, пан Кшиштоф Огинский, сидя верхом и ведя в поводу запасную лошадь, торопливо пробирался прочь от места своего бессонного ночлега. Пан Кшиштоф был близок к полному отчаянию, но сдаваться не собирался. Он потерпел очередную неудачу, его травили, как дикого зверя, по лесу шныряли посланные за ним в погоню конные разъезды - о, он знал, что за лошадь откликнулась на предательское ржание одной из его проклятых кляч! - но пан Кшиштоф был полон решимости довести начатое дело до конца просто потому, что другого выхода у него не было. Он торопился, стремясь не упустить из виду улан и не зная, что икона, ради которой он рисковал жизнью, уже находится в том самом месте, которое он только что с такой поспешностью покинул.

В темноте зашуршали кусты, негромко хрустнула под чьей-то ногой сухая ветка, и хрипловатый голос негромко произнес:

- Готово, ваше благородие.

Эти слова означали, что пластуны, посланные в деревню, где остановился на ночлег шестой уланский полк, благополучно вернулись, сняв французских часовых. Заранее отправленный в деревню лазутчик вернулся еще раньше и донес, что повозка, за которой следили весь день, стоит в одном из крайних дворов, и утверждал, что найдет ее с закрытыми глазами.

- Ну, с богом, православные, - сказал Синцов, кладя ладонь на эфес сабли.

- Постой, - остановил его Вацлав Огинский, сидевший рядом с ним на низкорослой соловой лошадке. - В последний раз говорю тебе: давай я сделаю это сам. Одному легче проскользнуть туда незамеченным, тем более что часовые сняты.

Синцов презрительно хрюкнул.

- Ишь чего выдумал! Шалишь, брат! Ты, значит, в деревню пойдешь, а нам что же - в лесу сидеть, конину жрать и собственный пуп разглядывать? И потом, вот хоть убей ты меня, но я тебе до конца не верю. Не обессудь, корнет, но война - дело такое... - Он неопределенно повертел ладонью в воздухе. - Тонкое, в общем, дело. Это у штабных на карте все ясно и красиво получается: первая колонна марширует туда-то, вторая туда-то, а третья еще куда-то, черт знает, куда. А на самом деле, как ты мог убедиться, это такая чертова каша... И каждый в этой каше вытворяет, что бог на душу положит. Очень мне не хочется, Огинский, чтобы ты опять потерялся, - закончил он с неопределенной угрозой в голосе.

Вацлав в ответ лишь пожал плечами. Рядом с Синцовым ему было неуютно. Он наконец-то находился среди своих, но в то же время как будто в плену. Весь день поручик не спускал с него внимательных глаз, как будто опасался, что Вацлав вот-вот ударится в бега. Это было довольно оскорбительно, но Вацлав понимал, что у Синцова есть веские причины для подозрений. Богатый и знатный поляк, у которого, помимо принесенной российскому императору присяги, не было никаких личных причин для вражды с французами, вполне мог вызывать к себе определенное недоверие. И недоверие это неминуемо должно было заметно усилиться после его отсутствия и появления вновь, но уже при французском мундире... На месте Синцова Вацлав вел бы себя совсем по-другому, удовлетворившись честным словом офицера, но теперь, когда все в его жизни так перепуталось, молодой Огинский уже не знал, чей взгляд на вещи был вернее - его или Синцова. Ему оставалось только делом доказать правдивость своих слов и чистоту намерений, а уж после, когда все станет ясно и понятно, потребовать у поручика извинений, которые тот, кстати, сам обещал принести.

- С богом, - негромко повторил Синцов и тронул шпорами бока лошади.

Маленький отряд, составленный из Синцова, Огинского, троих казаков и пятерых знакомых Вацлаву гусар, шагом спустился с пригорка и двинулся в сторону деревни. Копыта лошадей, стремена, уздечки, ножны сабель - словом, все, что могло издавать лишний шум, - были обмотаны тряпками, заглушавшими звуки. Всадники двигались через туман легко и беззвучно, как привидения. Вацлав не сразу заметил, что они уже въехали в деревню - так легко и спокойно, как бы между делом, совершилось это событие.

Обернувшись через плечо, он успел разглядеть еще две группы всадников, которые сначала ехали следом за их партией, а потом куда-то свернули.

- Что это? - тихо спросил он у Синцова. - Зачем?

- Это, брат, стратегия, - с усмешкой ответил поручик. - Икона, знаешь ли, иконой, а война войной. Неужто ты думал, что я упущу случай немного пощипать этих лягушатников?

Неподвижный ночной воздух казался спертым, как в закрытом помещении. Пахло дымом походных кухонь, лошадиным потом и навозом, в тишине разносился многоголосый храп.

- Здесь, ваше благородие, - остановив коня, шепнул казак.

Вацлав разглядел прямо перед собой какие-то ворота, выглядевшие весьма нелепо из-за того, что забор вокруг них был снесен - вероятно, на дрова. За воротами виднелись повозки, коновязь и покосившаяся крестьянская изба с голыми стропилами.

- Ну... - начал было Синцов, но его прервал внезапно поднявшийся на другом конце деревни крик. Крик усилился, хлопнул одинокий выстрел, и тут же в темноте принялись стрелять пачками, словно там разгорелось настоящее сражение. Заржали лошади, раздался будоражащий кровь лязг металла о металл. Вспыхнула соломенная кровля, и сразу сделалось светлее.

- С добрым утром, господа, - сквозь зубы процедил Синцов и, с лязгом выхватив из ножен саблю, поднял ее над головой. - Братцы! Руби их в песи! Ура!

Еще в одном месте, ближе к центру деревни, завязался бой. Маленький отряд Синцова ворвался во двор, рубя направо и налево. Кто-то из казаков Вацлаву показалось, что это был Воробей, - метнулся к коновязи. На всем скаку спрыгнув с коня, он принялся резать недоуздки и разгонять перепуганных лошадей. Другой казак возился у зеленых зарядных ящиков, деловито, как будто вокруг него не было никакого боя, раскладывая под ними костерок. Остальные метались по двору, размахивая саблями, паля во все стороны из пистолетов, крича во все горло и производя такой адский шум, словно их здесь было никак не менее полутора сотен.