заболеет раком. И пилит товарища майора, пилит, и даже хуже — гоняет, как сидорову козу. И бьет в воспитательных целях. Вот ведь какая зараза досталась в жены товарищу майору: на шее до сих пор красные следы. Тревожат они его, — Балакирев потерся правой лопаткой о спинку стула, — неприятная штука. Глядит иной владелец на себя в зеркало, красные следы осматривает и со стыда сквозь землю готов провалиться. Кому приятно? Тебе тоже было бы неприятно, Балакирев! Клавдия Федоровна на тебя в жизни руки не подняла. А если б попробовала… если бы попыталась… — узкое темное лицо Балакирева утяжелилось, под глазом дернулась жилка. Ладно, к чему все это, раз Клавдия Федоровна на него ни разу не замахивалась. — Утро у товарища майора было беспокойным, проснулся очень рано, спал всего два часа, может, чуть больше, но ненамного, много курил, чай не пил, кетовые котлеты, что стоят у него в номере на подоконнике, не ел: двое суток человек не ест ни первого, ни второго. Потом товарищ майор пошел на почту, там сегодня Людмила Снегирева дежурила, дочка механика Снегирева, девушка услужливая, модная, во всем джинсовом, скоро, наверное, даже шубу себе из джинсов сошьет и зубы себе джинсовые вставит — товарищ майор звонил в Петропавловск жене. Разговор был такой… напряженный, в общем. Потом вернулся в номер и опять ничего не ел. Так вы, товарищ майор, сгубите себя! Худая еда и сухомятина разная и более железных людей под репку подрубали. Мозги без еды не варят. А какую пользу может принести обществу человек, у которого на плечах вместо головы помятый дырявый горшок по прозванью бестолковка? Надо будет призвать Клавдию Федоровну, обед какой-нибудь позаковыристей, блюд так эдак из четырех сочинить и поддержать угасающие силы в товарище майоре. Галахова надо будет пригласить — пусть молодой товарищ тоже подкрепится. М-да, расстроенным вернулся товарищ майор с почты, подглазья набрякли, веки толстые, натертые — невыспавшийся человек. Много неприятностей принес ему нынче телефонный разговор на почте. Почта, почта, ох, почта!

На почте сегодня Людмила Снегирева дежурила, ласковая, улыбчивая, голубичка камчатская, доверчивая, тоненькая, — вот кому-нибудь награда достанется. Без всякого Указа Президиума Верховного Совета — ну как орден! А может быть, даже больше, чем орден, пусть мне за это утверждение язык надсекут либо пускай повелят — я сам его надкушу. Ничего общего со своим тороватым папаней не имеет юная брусничка, стремящаяся к свету, к воле, вся в джинсовом… Вот это только нехорошо, что вся в джинсовом. На почте сегодня дежурила Людмила Снегирева, дежурила Людмила Снегирева, — в голове словно стеклянный молоточек застучал: тюк-тюк-тюк, Балакирев вытянулся во весь свой рост — не хотел при низкотелом майоре вытягиваться, показывать, какой он гренадер, а все-таки вытянулся, опять потерся шрамом о спинку стула. Когда он сидел на стуле, а Серебряков стоял, то роста они были одинакового, макушка Балакирева и макушка майора шли под одну планку. Что же встревожило его, отчего застучало в висках — неужто старость дает о себе знать? — Людмила, Людмила, почему же я споткнулся на тебе? — мучительно терся шрамом о стул капитан. — Клюковка камчатская… Нет, клюковка — это нехорошо, это такой напиток алкогольный был — не подходит. С кем ты гуляешь ныне, милая ягодинка? Две недели назад ты женихалась, или как там лучше будет — невестилась? — с Лешей Хромовым, застенчивым парнем-зоотехником, присланным в поселок после окончания техникума в Хабаровске. Но ты же не ветреная, Людмила, не меняешь, земляничка, кавалеров, как перчатки. А Леша — парень видный, хоть и в очках, но очки ныне так же модно, как и джинсовая ткань, некие дамочки со стопроцентным зрением, например, предпочитают ходить в очках, считая, что оправа украшает лицо, делает его интеллигентным и выдающимся. Правда, работает Леша не по специальности — не животных блюдет, а огурцовые парники, которые выстроили на горячих подземных водах. Но это временно, наступит черед — и пойдет Леша делать курам прививки, и надоест еще ему это. Люда, Людмила, Людмилка, ты дежурила сегодня утром на почте…»

Что-то встревожило Балакирева, он стоял и размышлял, а серебряные тонкие молоточки — примета старости, склероза, болезней, что скоро навалятся на него, неустанно молотили в висках.

— О чем думаете, Сергей Петрович? — поинтересовался майор невеселым тоном.

— Да тут, товарищ майор, — Балакирев помялся, — думаю, что мы с Клавдией Федоровной должны будем дать званый обед.

— Хорошее дело, — майор потер руки.

— Вас пригласим в гости, товарищ майор.

Майор перестал тереть руки.

— Спасибо за приглашение, но обед, полагаю, тогда надо давать, когда проведем операцию.

Черна и недобра камчатская ночь. Облака тяжелые, плывут невидимо, звезд нет ни одной — ну хоть бы маленький просверк, хоть бы блестка либо светлячок — ничего. Душно, хотя и холодно. Но чуть позже еще холоднее и еще душнее станет.

Тиха тропа, на которой стоят Балакирев и Галахов, ни одного звука на ней, ничто не шевельнется, словно бы мертво все. Только комар звенит. Балакирев подвигал челюстями, словно бы перетирал комаров, набившихся в рот, с досадой сплюнул — еще не хватало кровососов глотать.

Он вытянулся, становясь огромным, высоким, чуть ли не под самую темень неба, — голова Балакирева, как показалось Галахову, достигла облаков, она была вровень с деревьями, некоторое время в темноте неясным слабым пятном виднелось лицо Балакирева, а потом и оно исчезло.

— Петрович, а Петрович! — неуверенным шепотом позвал Галахов.

Вроде бы был Балакирев и нет его — съела ночь, словно кислота.

— Тише! — донесся до Галахова предупреждающий шелест, и старший лейтенант затих: Балакирев находился рядом, совсем рядом.

Но нет, показалось Балакиреву — никто не шел. Только где-то недалеко от тропы по-синичьи тонко потенькивала вода: тень-тень, тень-тень, течет в камнях тонкая струйка, переливается с места на место с затейливым звоном, еще ветер работает, но он слабоват, идет на убыль, холод делается каким-то ноздреватым, рыхлым. Балакирев расслабился — это только почудилось ему, что кто-то, бесшумный, ловкий, опасный, крадется по тропе. Он снова очистил рот от комаров.

На Севере худая история приключилась. Один русский парень, тихий и работящий, совершенно безденежный, из обворованных кем-то матросов, опустившийся до бичей, но потом решивший подняться, устроился в оленеводческий совхоз. Взял себе оленей, начал пасти.

Надо заметить, что с оленями работают только местные люди: коряки, эвены, ительмены и камчадалы, а русские, белорусы, молдаване — те, кто приезжает с материка, оленя не понимают, и олень не понимает их, и усмирить это животное, а особенно стадо в две тысячи голов им бывает трудно. Оленеводство — это не профессия, а образ