У новоявленного же оленевода дело пошло, он успешно перегонял стадо с места на место, растил, отбивал важенок от волков, ставил чумы и гонял росомах по тундре — эта зверюга не в пример волку, хищная, умная, стремительная, на первое место ставит кровь, а уж потом все остальное, не давал подойти к стаду диким оленям — дикие олени хуже росомах, их надо стрелять незамедлительно и без промаха, они могут увести за собой все стадо, — пошло дело у оленевода!

В совхозе только радовались этому. Но вот появился запоздалый гнус. Комар, он созревает рано, еще снег не сошел, как комар вылетает из-под сугробов, отряхивает крылышки — и в воздух, а гнус выдерживает себя, не торопится нос казать. Когда гнус беззвучно колышется в воздухе, ничего не спасает: ни мазь, ни дым. От укусов у человека оплывает лицо так, что глаз не бывает видно, руки-ноги делаются вялыми, будто сработанными из какого-то неподатливого второсортного пластика, какой идет на манекены, мозг вытекает из головы.

У совхоза связь два раза в день — утром и вечером. Вызывают оленевода по рации утром — не отзывается. Попробовали вызвать по аварийному каналу — товарищ снова не отозвался. Ну ладно, все может быть — вдруг диких оленей гоняет, вдруг стадо заволновалось, и он успокаивает его, не может подойти к рации — всякое бывает. В общем, особо не встревожились, хотя на заметку взяли.

Когда подоспел второй сеанс связи — оленевод снова не отозвался.

Вот тут-то уже забили в колокол: не может быть, чтоб человек дважды не вышел на связь, — подняли вертолет.

Оленевода нашли в тундре лежащим без сознания, едва тепленького — его доедал гнус, комарье, мошка, слепни, вся тварь, что летует на Севере. Из тундры — в больницу. Еле-еле спасли…

Тихо. По-прежнему ни звука, ни шелеста птичьих крыльев, ни бормотания ветерка, ничего не слышно, кроме, впрочем, одного, но этот звук настолько стал привычен и слился с ночной тишью, что Балакирев вырубил его из сознания, — тонкого звона холодной ключевой струи. Беззвучно, почти неприметно для самого себя Балакирев начал помыкивать под нос — захотелось сочинить песенку, но тут же одернул: что за глупости!

Вдруг вдалеке на тропке что-то чакнуло. Посторонний звук, словно кому-то под ногу попал сырой сучок, передавился с едва приметным хряпаньем, — чакнуло и затихло, ровно бы ничего и не было, а Балакирев насторожился, попробовал разобрать в темноте — видно ли чего, но ничего не было видно, сучок мог переломиться и под росомашьей лапой, да нет, росомахой тут не пахнет, только обдувной ветришко, помогающий комарью перемещаться с места на место, пробежался по макушкам кустов, пошевелил шишки на стланике-кедраче, спрыгнул с кустов на землю и покатился куда-то вниз, в незримый, упрятанный в темени овраг, — снова стало тихо.

Подле уха нудно и протяжно зазвенел комар, до того противно, что даже жилки на висках задергались. Балакирев отшатнулся, напрягся, вглядываясь в темень, увидел крупного, мохнатого, словно бы натянувшего на себя лохмотья медвежьей шкуры, кровососа, мазнул по воздуху. В руке забился не просто комар, не воробей — экземпляр покрупнее.

Поднес к глазам, чтобы рассмотреть. Из верхушки кулака выглядывала длинноносая голова, из низа — ноги по самые коленки. Ноги торчали как-то нелепо, нескладешно.

— Экземпляр так себе, средненький, — сказал Балакирев, хотя летающий наглец был крупным.

Достал из кармана милицейскую книжку, в которую заносил разные наблюдения, детали, словечки и клички, а то и просто разрисовывал «геометрией», сложил комара пополам; чтобы тот не спекся, проложил листком, сунул в блокнот, сомкнул корки и перетянул резинкой — пусть сохнет кровосос. Когда высохнет, им можно будет не записные книжки, а настоящие книги закладывать.

Хоть бы луна встала на небе, что ли, — ну, краешком, долькой одной, полудолькой высветилась, — и то легче было бы, легче и веселее, комар лютовать перестал, задумался бы — кого он, собственно, жрет? Мужика, у которого и так одни кости остались, жрать уже нечего — того гляди завалится, да крепыша, закованного в литой неземной костюм? Чего им эти дядьки дались, когда в ночи, ежели приглядеться получше, куда больше еды бродит, дядьки покровянистее, помясистее, посытнее и повкуснее этих — вот на кого надо накидываться!

Но нет, не вняли долгоносые немой мольбе, — им лень было куда-то лететь, пусть уж будет поменьше да помельче, но это уже есть, а дадутся ли им те дядьки — бабушка надвое сказала — и продолжали доедать засаду.

Звенит комар, звенит тонкая невидимая струйка, вызывает невольный озноб — тишь и звон кругом. Звон протыкает насквозь тело, вот он уже выдавил тишь, остался только звон и звон, и хочется Балакиреву взмолиться, даже всплакнуть — и нет ничего зазорного в таких слезах: да довольно же звенеть, довольно! Пусть родится какой-нибудь другой звук, хруст, бормотание, звериный рык, рев, гром, деревянный стук, скребки, визг! С ума можно сойти от тягучего недоброго звона. Но не доходит мольба, ночь продолжает звенеть.

— Э-эх, спасибо Крутову, — шевельнулся Галахов, поправил на себе космический скафандр.

Он сидел на земле. Когда сидишь — комары меньше допекают. Балакирев продолжал стоять, прислонившись к теплому березовому стволу. Каменные березы — старые деревья, растут они медленно, неохотно, многие ни с того ни с сего начинают чахнуть, макушками сковыриваются вниз, тыкаются в землю и погибают от неведомой хвори, но многие и выживают. Эти вот выжили, и будут жить еще двести — триста лет.

Снова что-то чакнуло в темноте.

Звень разом отступила, Балакирев насторожился: два раза один и тот же звук редко повторяется, а если повторяется — его надо обязательно засекать. Как дымы в сопках. Там всякую малую струйку засекают, неприметным крестиком отмечают на карте, а если же увидят дважды — докладывают кому надо. «Братья» тоже хитрыми сделались — днем засечь себя не дают, лежат в норах, а работают ночью, когда никакой человек, никакой вертолет в сопки не суется.

Раздалось еще одно чаканье, и в следующий миг из темноты выплыл человек.

— Стой! — негромко произнес Балакирев и, перекрывая тропу, резко оттолкнулся от березы.

На плечах человека был мешок, он стремительно сорвал его с плеча и молча, с силой, словно ядро, которое всякий спортсмен старается толкнуть как можно сильнее и дальше от себя, отбил в Балакирева.

Мешок был тяжел и очень увертлив — сшит из прочного двойного полиэтилена, — ударил Балакирева в грудь, и капитан невольно застонал: его с силой хлобыстнуло под лопатку, дыхание закоротило, из глаз посыпалась пороша.

С трудом устоял на ногах,