— Это сарацины? — внезапно спросил король, и галдевшие кругом него рыцари примолкли, удивленные бессмысленностью вопроса и очевидностью ответа на него. Луи же, казалось, спрашивал так, будто не был уверен. Он словно не замечал, что стрелы одна за другой впиваются в его щит и в нос корабля прямо перед ним. Его ищущий взгляд остановился на Карле, а потом метнулся к епископу Шартрскому, требуя ответа.

— Дда, сир, это сарацины, но… — начал было тот — и не успел договорить.

Король шагнул вперед, заставив всех отступить, опустил утыканный стрелами щит, рывком повесил его себе на шею, вскочил на планшир и спрыгнул за борт.

Все воины на корабле, как один человек, с криком кинулись к бортам, забыв про сарацинские стрелы. Карл перегнулся через борт, не веря свои глазам, и, в первый миг не увидев Людовика, чуть не задохнулся, но уже через мгновение увидел, как король поднимается на ноги рядом с кренящейся набок галерой. Вода в этом месте доходила ему до шеи: он не мог утонуть, но вполне мог увязнуть в песке, придавленный весом своих доспехов и оружия. Было отчаянной храбростью, огромной глупостью и великим безумием спрыгивать за борт вот так, да еще под обстрелом — но Карл даже подумать об этом толком не успел, потому что страх его за брата потонул и рассеялся в общем восторге и воодушевлении, с которым рыцари приветствовали поступок короля. Луи двинулся вперед, с усилием выпростав из воды обнаженный меч и вскинув его над головой. Ветер трепал его мокрые волосы, котта облепила доспех, он с трудом преодолевал каждый шаг до берега, где сарацины пускали в него стрелу за стрелой — но, не иначе как чудом, ни одна не достигала цели. Вода королю была по пояс, когда Робер, нацепив шлем и бросив щит, с воплем кинулся за борт; за ним последовали остальные. Некоторые из них падали замертво, не успев выпрямиться в вязкой соленой воде, сраженные стрелами сарацин. Но другие встали и побежали к берегу, где король уже вышел из воды и обрушил меч на темнолицую голову пятившегося от него врага.

Карл был не в числе первых, последовавших за королем, но и не в числе последних. Нанося свой первый удар во славу Христову, он развернулся лицом к морю и увидел корабли с лилиями и крестами, подошедшие вплотную к королевской галере. Воины выпрыгивали из них без колебаний и бросались вперед, досадуя, должно быть, что другие отнимают у них славу. Людовик со своими людьми был тем временем уже под самыми стенами Дамьетты — первого аванпоста сарацин, павшего под натиском крестоносцев Восьмого похода за освобождение святой земли.

Дамьетта сдалась в тот же день почти безо всякого сопротивления.

Осеннее небо Египта было таким же синим, как в июне. На нем все так же не было облаков, и один-единственный раз за пять месяцев, прошедших с тех пор, как крестоносцы высадились у Дамьетты, маленькая и быстрая черная туча налетела на раскаленное белое солнце, изрыгнула теплый ливень и умчалась прочь, стремительная и неуловимая, как сарацинский наемник, наносящий удар исподтишка и исчезающий без следа. Однако жара стала менее жгучей, к тому же от нее довольно надежно защищали высокие стены, низкие навесы и густые оазисы Дамьетты.

Сама по себе Дамьетта, впрочем, не слишком впечатляла. Для многих молодых крестоносцев, выступивших за королем Людовиком в этот поход, в том числе и для Карла, она стала первым увиденным поселением сарацин. Карл и сам не знал, что именно ожидал увидеть, столкнувшись с неверными. Священники и бродяги, всегда толпившиеся при дворе его брата (Луи просто обожал этот сброд, именовавший себя нищенствующими монахами и пилигримами), были горазды порассказать о дьявольских ритуалах, проводимых неверными на той самой земле, где родился, творил чудеса, был распят и воскрес Христос. Они рассказывали об огромных кострах из человеческих костей, на которых сарацины сжигали живьем христианских младенцев, принося их в жертву своему лживому богу. Не то чтобы Карл верил в эти россказни (он подозревал, кстати, что Луи и сам не особо в них верит), но все равно ждал, что Дамьетта встретит их ощерившимися на стенах пиками с насаженными на них головами христиан.

Действительность разочаровала его. Христиане не только носили головы на своих плечах в целости и сохранности, но даже жили в самой Дамьетте бок о бок с мусульманами, и жили довольно мирно. Их было, правда, немного — вся христианская община Дамьетты могла сгрудиться в одном-единственном доме, — и они отчего-то не выглядели осчастливленными, встречая армию своих избавителей. Хотя глава общины, какой-то простолюдин с дочерна загоревшим лицом, кланялся королю Франции в ноги и твердил, что именно он уговорил местного эмира оставить сопротивление и сдаться на милость крестоносцев. Людовик поднял его с колен и говорил с ним со своей всегдашней ласковостью, неизменно выводившей Карла из себя. Право слово, этот двуличный ублюдок не сделал ничего, чтобы заслужить такую милость от короля Франции! Так же как и эмир Дамьетты, все время облизывавший толстые губы и бегавший маленькими глазками, пока шли переговоры о сдаче города.

В конечном итоге мусульманам позволили уйти, а христианам, жившим в Дамьетте, разрешили остаться, хотя у Карла закралось чувство, будто не все они были этому рады. Впрочем, об этом он подумал много позже, когда успел за грустить и заскучать в окружении песчано-желтых, на удивление гладких городских стен. Все здесь было песчано-желтым и гладким, и закругленным, и обманчиво сонным, будто большую часть своей жизни местные жители проводили в ленивой праздности. Впрочем, как еще можно было здесь жить, когда зной выпивал все силы, стоило лишь утром продрать глаза? Дамьетта удивляла не только круглыми очертаниями крыш, дверей и арок над террасами, но и тишиной, столь отличавшей ее от тесных и суетливых европейских городов, где постоянно толпились люди, стучали колеса карет и повозок и чавкали в уличной грязи копыта коней. Здесь же не было даже грязи — слишком было для нее сухо, земля выпивала влагу, и грязь застывала на утоптанных песчаных улицах шершавой коркой, которую солнце высушивало до желтизны. Худощавые, смуглые люди тихо сидели вдоль стен домов, и, казалось, двигались единственно для того, чтобы перейти к другой стене, когда солнце переползало через зенит, унося с собой благословенную тень. Песок шелестел да журчал ручей в оазисе — вот и все, что нарушало неподвижную и безмятежную тишь сарацинского городка.

Хотя когда Дамьеттой завладели крестоносцы, надо сказать, она весьма оживилась.

Король со своей семьей и свитой занял дворец, ранее принадлежавший эмиру. Впрочем, с большой натяжкой можно было назвать дворцом невзрачный, хотя и обширный дом с единственной открытой террасой, скрытой в сени пальм, и огромным количеством запутанных коридоров и крохотных комнатушек. Три из этих комнатушек достались Карлу, и Беатриса начала свое пребывание в святой земле с того, что вся изнылась и всего Карла изгрызла, гневаясь, что здесь и места возмутительно мало для нее с тремя ее дамами, и сундуки толком поставить негде, и тень бывает лишь до пяти часов пополудни, а тогда хоть в песок зарывайся. Карл немного урезонил ее, отведя на склад, где хранились отобранные у сарацин ткани, и предложив выбрать что-нибудь для обновления гардероба — ибо даже для самой Беатрисы было уже очевидно, что тяжелые и пышные наряды, привезенные ею из Франции, здесь ей совершенно не пригодятся. Это ненадолго утешило ее, и Карл, сочтя свой супружеский долг на время выполненным, с наслаждением предался любимому развлечению утомленного славным боем крестоносца — грабежу и кутежу.