– Вечером в понедельник, – терпеливо пояснил Чемберлен, – в Берлине герр Гитлер публично заявил о своем желании сохранять мир между Германией и Великобританией, стоит только урегулировать Судетский кризис. Я хочу, чтобы это его обязательство было оформлено в виде совместной декларации о будущем англо-германских отношений, под которой мы оба поставим этим утром подпись. Ступайте.

Легат тихонько прикрыл за собой дверь. Совместная декларация? Ему никогда не доводилось слышать ни о чем подобном. Комната Стрэнга, насколько он помнил, была третьей от апартаментов премьера. Хью постучал. Нет ответа. Постучал еще раз, уже громче.

Немного спустя послышался кашель, затем Стрэнг открыл дверь. На нем была майка и длинные хлопковые кальсоны. Без круглых совиных очков лицо его выглядело лет на десять моложе.

– Святые небеса! Что стряслось, Хью?

– У меня поручение от премьер-министра. Он просит вас подготовить декларацию.

– Декларацию? О чем? – Стрэнг зевнул, прикрыв рот ладонью. – Вы меня извините – никак не мог заснуть. Заходите.

В номере было темно. Стрэнг протопал к окну и отдернул шторы. Гостиная у него была куда меньше, чем у премьер-министра. Через открытую дверь в спальню виднелась разобранная постель. Стрэнг взял с ночного столика очки и аккуратно надел их, затем вернулся в гостиную.

– Повторите-ка.

– Сегодня утром премьер-министр намерен провести еще одну встречу с Гитлером.

– Что-что?

– Насколько я понял, он попросил об этом вчера ночью, и Гитлер согласился.

– Кто-нибудь в курсе этого? Министр иностранных дел? Кабинет?

– Понятия не имею. Едва ли.

– Боже правый!

– Он хочет, чтобы Гитлер подписал нечто вроде совместной декларации, основанной на его же речи, произнесенной в Берлине в понедельник вечером. – Хью сунул Стрэнгу газету.

– Подчеркнуто им?

– Нет, мной.

Выбитый из колеи, Стрэнг напрочь забыл, что на нем одни кальсоны, и, опустив взгляд, с недоумением уставился на свои босые ноги.

– Полагаю, мне стоит одеться. Не могли бы вы распорядиться насчет кофе? И не помешает позвать Малкина.

– А как насчет сэра Хораса Уилсона?

Стрэнг замялся.

– Да, пожалуй. Особенно если и ему об этом ничего не известно.

Он вдруг обхватил руками голову и воззрился на Легата. Выверенный ум дипломата явно пасовал перед таким нарушением заведенного порядка.

– В какую игру он играет? Решил, что внешняя политика Британской империи – его личная вотчина? Ну и дела!

Хартманн припарковал «мерседес» на заднем дворе «Фюрербау» и оставил ключ в замке зажигания. Ноги слушались плохо. Ночь за рулем опасно истощила его силы, а сегодняшний день, как никакой другой, – и он прекрасно это понимал – потребует от него полного умственного напряжения. Но Пауль не жалел о сделанном. Ему может уже не представиться другого шанса повидать Лейну.

Черный вход не был заперт и не охранялся. Хартманн устало поднялся по служебной лестнице на второй этаж. Команда уборщиков в военных мундирах драила мраморный пол, вытряхивала в бумажные мешки пепельницы, собирала фужеры из-под шампанского и пивные бутылки. Пауль прошел в офис. Два молодых эсэсовских адъютанта курили, развалившись в креслах и задрав сапоги на кофейный столик, и флиртовали с рыженькой секретаршей, которая сидела, поджав стройные ножки, на одном из диванов.

– Хайль Гитлер! – Хартманн вскинул руку. – Я Хартманн из Министерства иностранных дел. Мне поручено подготовить обзор англоязычной прессы для фюрера.

При упоминании фюрера оба молодца живо затушили сигареты, вытянулись и отдали салют.

– Материалы ждут вас, герр Хартманн, – сказал один, указав на стол в углу. – «Нью-Йорк таймс» только что телеграфировала из Берлина.

В проволочном лотке лежала стопка телеграмм в большой палец толщиной.

– Насчет кофе можно сообразить?

– Непременно, герр Хартманн.

Пауль сел и придвинул лоток. Наверху лежала «Нью-Йорк таймс».

Чуть ниже еще один заголовок: «Чемберлен – герой мюнхенской толпы».

Хартманну подумалось, что именно такого сорта детали способны привести Гитлера в бешенство. Он вооружился ручкой и первым делом перевел именно эти заметки.

Стрэнг, побритый и полностью одетый, сидел за столом в гостиной отеля и писал своим аккуратным почерком на фирменной бумаге «Регина-паласт». Под ногами у него были разбросаны скомканные черновики. Малкин, державший на коленях стопку документов, приподнялся в кресле и смотрел через плечо. Уилсон пристроился на краю кровати и читал в «Таймс» речь Гитлера. Легат разливал кофе.

Судя по утреннему удивлению Уилсона, он тоже не имел представления о замыслах премьер-министра. Теперь же сэр Хорас уже обрел обычное свое хладнокровие и делал вид, что вся эта затея – его рук дело.

– Вот ключевая выдержка. – он ткнул пальцем в газету. – Это где Гитлер говорит про англо-германское морское соглашение: «Я в очередной раз добровольно отрекаюсь от участия в гонке военно-морских вооружений с целью укрепить в Британской империи чувство безопасности… Подобное соглашение морально оправданно лишь в том случае, если обе нации торжественно обещают никогда больше не вступать в войну друг с другом. Германия готова дать такое обещание».

Стрэнг поморщился. Легат знал, о чем он думает. В Министерстве иностранных дел пришли к выводу, что англо-германское морское соглашение 1935 года, по которому Германия обязалась ограничить предельный размер своих военно-морских сил тридцатью пятью процентами от тоннажа Королевского флота, было ошибкой.

– Давайте не будем ворошить англо-германское морское соглашение, сэр Хорас, что бы ни случилось, – сказал Стрэнг.

– Почему?

– Потому что Гитлер определенно расценил это как намек, что в обмен на право для себя иметь флот, в три раза превышающий немецкий, мы развязываем ему руки в Восточной Европе. Отсюда все зло и пошло. – Стрэнг черкнул что-то на бумаге. – Я предлагаю взять вторую часть его заявления и привязать к сделке по Судетской области. Вот как это будет звучать: «Мы намерены рассматривать подписанное вчера соглашение как символ желания двух наших народов никогда больше не вступать в войну друг с другом».