— Это, — показал он куском колбасы на дверцу, — дверь императрицы. — И впился в еду зубами. — Хочешь голову потерять?

Я сказал, что терять голову не хочу, но мне очень нужно попасть внутрь театра. И еще сказал, что я — новый ученик Гаэтано Гуаданьи.

Он оглядел меня с головы до ног:

— У тебя тоже яиц нет?

Я покраснел и ничего не ответил.

— Ну, как угодно, — протянул он.

После чего нанес по двери сильнейший удар, и она распахнулась. Он сунул хлеб с колбасой в скат. А потом, будто собираясь поднять с земли медную монету, наклонился и перевернулся вверх ногами: его руки оказались на земле, а ступни — в воздухе, на уровне моего пояса. Потом его ноги согнулись в коленях и исчезли в темноте ската, где они, по-видимому, встали на что-то вроде лестницы. Дюйм за дюймом его туловище стало опускаться в дыру. Когда на поверхности остались только его плечи и голова, я тронул его за плечо:

— Хорошо, все так, как ты сказал.

— Больно, когда их отрезают? — спросил он.

— Да, — ответил я. — Больно.

Он выпучил глаза и откинулся на спину в этом туннеле, будто сурок в своей норе. Его голова словно ввинтилась в плечи, расставшись с шеей. Руки напряглись, как ветви дерева.

— Знаешь, что бы я сделал, если бы кто-нибудь попробовал отрезать мне яйца?

Я не стал спрашивать.

— Я бы рассказал об этом императрице, и она бы его повесила.

— Зачем императрице защищать тебя? — задал я вопрос.

— Она моя хозяйка. Я работаю на императрицу.

— А какая она? — снова спросил я.

— У нее шестнадцать детей. Одиннадцать своих дочерей она назвала Мариями, в честь самой себя.

Я кивнул:

— Ты когда-нибудь с ней встречался?

— Все время ее вижу. Она приходит в театр.

— Нет, ты за руку ее держал?

— Ты что, помешанный?

Он начал сползать еще глубже в скат.

— Тассо меня зовут, — произнес он, когда начала исчезать из виду его голова. — Хочешь позавтракать?

Завтракать мне очень хотелось.

— Только смотри опускай сначала ноги, — завопил он откуда-то из глубины дыры. Голос звучал глухо.

Я немного поразмыслил, как мне исполнить этот акробатический трюк, потом плюнул и полез вперед головой. Туннель был довольно просторным, и в нем можно было передвигаться, помогая себе локтями, к тому же поначалу наклон его не был большим, но как только я забрался туда полностью, то удержаться уже не смог и заскользил вниз. Вытянув перед собой руки, я несся по угольному скату и вопил во все горло. Очень скоро я врезался в землю и расплющился, как колбаса, которую с размаху сунули в кувшин. Взглянул вверх и за своими коленями увидел слабый свет и силуэт маленького человека, печально качавшего головой.

Я испугался, что не смогу выбраться, и захныкал:

— Помогите!

— Хватит извиваться! — закричал сверху Тассо.

Он обвязал мои лодыжки веревкой. Потом послышался скрип ворота, и он потащил меня из дыры. Веревка больно резала кожу. Наконец я выбрался из приямка на старый пол большого зала.

Я лежал на спине в громадной комнате с очень низким потолком. Тассо мог бы коснуться его пальцами, если бы вытянул вверх руки. Мне пришлось сесть на корточки, чтобы не ушибить голову. Карлик покачал пальцем у меня перед носом.

— В угольный скат спускаются ногами вперед, — сказал он. — Всегда. Тебе повезло, что я был рядом.

Он встал и принес крошечный стул, потом дал мне половину каравая хлеба и чуть меньше половины остававшейся у него колбасы.

— А как ты писаешь? — спросил он после того, как я принял его дары.

Я ответил, что писать мне трудности не составляет, и предупредил, что больше не буду отвечать на такие вопросы. И все же я с жадностью продолжал поглощать его еду, одновременно осматривая подземелье. Помещение освещала одинокая свеча. Здесь стояла небольшая плита, а рядом с ней детская кроватка, аккуратно застеленная одеялами. Все это умещалось в одном крошечном уголке громадного зала. Остальное пространство, заполненное зловещими тенями, занимали жуткие на вид приспособления, напоминающие орудия для пыток в темнице. На уровне пояса Тассо комнату пересекал деревянный вал — от ската до самой середины зала; это выглядело так, будто корабельную мачту положили на бок. К его середине была приделана лебедка с торчащими штырями. На вал были намотаны веревки, пропущенные через блоки по краям комнаты и исчезавшие в потолке. В дальнем конце комнаты был расположен кабестан[45]размером с Тассо, от которого через множество блоков в разные стороны отходило множество других веревок. И еще там стояло штук восемь разного размера приспособлений, напоминающих пыточные, и рядом с ними находилось множество блоков и веревок.

Наше дружное чавканье эхом отдавалось в дальних углах зала, как будто среди всей этой машинерии прятались крысы.

— Что это за место? — спросил я Тассо, когда мы закончили есть.

— Догадайся.

Мой новый знакомый вскочил и перегнулся через главный вал. Какое-то время он стоял на руках, потом просунул ногу в свешивавшуюся веревочную петлю и дернул. Его нога пошла вниз, голова — вверх, и в потолке над самым большим из пыточных устройств открылась дверца люка. Показался квадрат черного неба.

— Садись, — велел он.

Я перелез через вал и, едва не запутавшись в паутине веревок, сел на кровать, подвешенную, как мне показалось, к потолку. Тассо схватил одну из петель и помчался в другой конец комнаты. Я увидел, как веревка, проходя через набор блоков, натянулась. Когда кровать неожиданно взлетела вверх, я закричал от испуга, а потом все вокруг внезапно потемнело.

В кромешной тьме я неуверенно поднялся на ноги, слепо размахивая перед собой руками. Ничего. Топнул ногой по деревянному полу. Пол загудел в темноте.

По слуху я определил, что нахожусь в громадной пещере.

Я не смог сдержаться. И запел в темноте арпеджио[46].

Архитекторы, вы возводите концертные залы для публики — вы заботитесь о том, чтобы ей было уютно; и отсюда открывался прекрасный вид на сцену, и кресла были удобны. Такие залы нужно сжечь дотла, ибо посещение их сродни идолопоклонству. Остаться должны только те храмы, в которых поклоняются пению. И краеугольным камнем при возведении этих святилищ должно стать время жизни звука.

В храмах, где молятся другим божествам — в Нотр-Дам, соборе Святого Петра или даже в Штаудаховой церкви, — песнопения эхом отдаются под куполом в течение чуть ли не десяти секунд. Это может вселить в собравшихся страх и любовь к Господу и Церкви Его, но за эти десять секунд звук утрачивает свежесть и выразительность подобно тому, как лежалое яблоко теряет сочность и вкус. И напротив, когда вы поете в гостиных или столовых, звук бьется о стены, ковры и обеденные тарелки так быстро, что не успевает созреть перед смертью.