— Софи!

— Убирайся, тупая тварь! О черт, черт!

— В последний раз…

— Отваливай!

И когда она, наконец, перестала кричать и начала соображать, что разодрала себе щеки, что у нее в руках зажаты пучки волос и что больше ничего нет — ни его, ни их, ни ее, только темная ночь с угасающим пожаром за гребнем холмов, по ее щекам, смывая кровь, хлынули слезы.

Вскоре она поднялась на колени и заговорила, словно он был рядом.

— Понимаешь, ничего из этого не выйдет! Все эти годы никто… Ты думаешь, она чудесная, да? Все мужчины так думают поначалу. Но в ней ничего нет, Джерри, совсем ничего. Чуть-чуть мяса и костей, и больше ничего, не с кем встречаться, не с кем идти, не с кем быть, не с кем делиться. Одни идеи. Призраки. Идеи и пустота — идеальная террористка.

Софи тяжело поднялась и взглянула на старую баржу, где не было мальчика, не было тела. Повесив на плечо сумку, она подумала, не сильно ли изувечила себе лицо, отвернулась от судна и от пожара и побрела вдоль канала туда, где сейчас не было ничего зримого, кроме тьмы.

— Я все расскажу. Меня использовали. У них против меня ничего нет. Отвяжу веревки от стула. Он сказал, что мы отправляемся на пикник, ваша честь. Я была такой дурой, ваша честь, мне так жаль, не могу сдержать слез. Я думаю, мой жених тоже в этом замешан, ваша честь, он дружил с, с… Я уверена, мой папа тут ни при чем, ваша честь. Он хотел выселить нас из конюшен, ваша честь, сказал, что они нужны ему для чего-то другого. Нет, ваша честь, это было после того, как он ездил на шахматную конференцию в Россию. Нет, ваша честь, никогда не говорил.

Когда Сима выпустили из здания через заднюю дверь, он сразу же нацепил темные очки — жест ставший настолько привычным, что, казалось, он являлся непременной частью его механического существования. За несколько недель следствия он купил уже три пары очков. Его походка тоже превратилась в механическую, церемонную поступь. Он уже знал, какой фатальной — едва ли не в буквальном смысле — может оказаться торопливость. Спешка привлекала к нему внимание и вызывала восклицания вроде: «Вот один из них!», или «Это тот тип, который сегодня давал показания!», или даже — «Это Гудчайлд!» Его фамилию, похоже, выкрикивали с особенным удовольствием.[16]

Он величаво прошествовал по проулку, выходящему на Флит-стрит, миновав тем самым очередь из тех, кто еще не сумел попасть внутрь. Проходивший мимо полицейский присмотрелся к нему, и Симу даже в полумраке темных очков показалось, что тот глядит на него с усмешкой и презрением.

Выпить бы чашку чаю.

Можно ли надеяться, что чем дальше ты уходишь от места следствия, тем меньше шансов быть узнанным? Ничего подобного! Телевидение стерло эту разницу. «Вон тот тип, который давал показания!» Спасения нет. Настоящая травля, настоящее общественное презрение — удел не тех, кто оказался хорошим или плохим; даже у последних из последних остается какое-то достоинство; но оказаться дураком, притом признать это публично…

В конце концов, когда нас отпустят, мы будем реабилитированы. До тех пор мы стоим у позорного столба. А потом?

Женщина в автобусе — «Вот один из них! Вы ведь тот тип из конюшен?» И плевок, неумелый, плохо нацеленный, повисший на рукаве его пальто… Мы же ничего не делали! Это было вроде молитвы!

Магазин, вокруг которого собралась толпа. Как обычно, влекомый помимо своей воли к этому расширению пространства и времени, Сим остановился и пристроился сзади. Изворачиваясь так и сяк, он урывками ухитрялся видеть витрину, где по крайней мере пятнадцать телевизоров показывали одну и ту же картинку; потом увидел экран поменьше, в верхнем углу, и перестал вертеться.

Шла дневная сводка новостей. Нижнюю треть разделенного на части экрана занимали судья Мэллори и два его помощника, над ними — дымящаяся школа: кадры, ставшие знаменитыми. Хотя Сим ни разу не видел школу в те дни, когда она стояла целая и величественная, он тем не менее сумел распознать окна, из которых выпрыгивали или были выброшены дети того-то величества, или того-то высочества, или того-то финансового воротилы. Верхняя картинка поменялась. Снова лондонский аэропорт — вот Тони с волосами во всем их великолепии, вот молодой экс-офицер (какая жалость!), ее сообщник, вот рядом с ними, под дулом пистолета, штангист, обрученный со второй сестрой, — участвовал ли он в заговоре? Просто невероятно — кто за кого и кто есть кто? Вот взлетает самолет… Картинка снова изменилась, и с тупой болью в сердце Сим увидел продолжение. Жучок смотрел с потолка в маленькую комнату, где вокруг стола сидело трое людей. Один из них кривил лицо, а затем внезапно опустил голову на стол. Они держали друг друга за руки. Человек напротив поднял голову и открыл рот.

Экран снова показывал допрос; смеялись все — судья, юристы, журналисты, и те странные личности, в чьих обязанностях он так толком и не разобрался, возможно, это были специальные агенты в подмогу вооруженным солдатам, тут и там подпирающим стены. Новый кадр, теперь — три человека в замедленном движении, его собственная голова резко опускается, затем открывается рот Эдвина — и зеваки, собравшиеся у витрины, захохотали так же, как зрители в суде.

— Все было не так!

К счастью, на его реплику никто не обратил внимания. Сим поспешил прочь, не в силах вынести мысли о том, что может снова услышать (это была такая популярная тема) свои собственные показания, о которых судья Мэллори отозвался как о непристойном фарсе посреди всей этой ужасной трагедии…

«Вы говорите, мистер Гудчайлд, что вы не были в трансе?»

«Нет, ваша честь. Мои руки были заняты, и я пытался почесать нос».

И потом взрывы смеха, снова и снова… сколько секунд или минут это длилось?

Я бы и сам не поверил. Я бы не поверил, что мы — ни в чем — не виновны.

Я услышал ее на улице, а ее собеседница кивала и говорила одновременно, как умеют женщины: «Дыма без огня не бывает, вот что я вам скажу». Увидев меня, обе умолкли.

Переполненное метро ревело — он попал в час пик. Сим висел на поручне, опустив глаза и глядя туда, где видел бы свои ноги, если бы их не заслонял живот другого пассажира. Висеть здесь, где никто не узнает дурака, было чуть ли не облегчением.

Он вышел со станции и поднялся из-под земли на улицу чувствуя, что снова стал уязвимым. Конечно, мы все к этому причастны! Ведь мы были там, не так ли?

Человек с внешностью бухгалтера, но на самом деле из секретной службы или как ее там называют, тот, который расставлял жучки, сказал, что за ее сестрой следили почти год. Так кто кого использовал?

Я никак к этому не причастен. И тем не менее я виновен. Моя бесплотная страсть сгустила воздух и заглушила звуки реального мира.

Я безумен.