– Подумать только, такая красавица!

Голоса звучали то тише, то громче, сливаясь в общий гул. Говорили не с ним. Очевидцы обменивались замечаниями о том, что видели собственными глазами. Но в ушах Рейфела стоял бессвязный рев. Он не мог оставить ее лежать здесь. Не мог.

Кто-то попытался не дать ему поднять ее на руки.

– Это моя жена! – прорычал он, и его оставили в покое.

Он не сознавал, что по щекам текут слезы. Не подозревал, что со стороны выглядит безумцем.

– Господи, Фелия, не смей умирать, не смей, – повторял он, как молитву, в надежде, что она каким-то образом его услышит.

– У меня здесь экипаж. У меня экипаж. Пожалуйста, Лок! Не можете же вы везти ее на лошади!

Кажется, это Мейвис! Кричит и дергает его за сюртук. Рейф остановился перед своим конем, с ужасом осознав, что не может сесть в седло с Офелией на руках.

– Лорд Лок!

Он наконец оглянулся на Мейвис.

– Где?

– Следуйте за мной. Это совсем рядом.

Толпа еще не рассеялась и специально задерживала движение, чтобы он смог пересечь мостовую с Офелией на руках.

Мейвис не села в экипаж вместе с ними: слишком боялась его недоброго взгляда. Но прокричала кучеру адрес. Адрес дома Ридов… хотя Рейф предпочел бы отвезти Офелию в свой дом.

– Я приведу вашего коня и найду доктора! – крикнула Мейвис вслед отъехавшему экипажу.

Это была самая длинная поездка в его жизни, хотя и заняла всего несколько минут. Кучер быстро, но осторожно провел экипаж по забитым транспортом мостовым.

Рейф пристально всматривался в окровавленное лицо Офелии. Одна щека жутко распухла. Сквозь покрывавшую ее кровь и грязь трудно разглядеть порез. Но крови так много, что, возможно, придется его зашивать, так что останется шрам. Но это обстоятельство меньше всего волновало Рейфа. Сейчас он даже не знал, выживет ли Офелия.

Боль была всепоглощающей. Офелия качалась на волнах этой боли, казавшейся бесконечной. Она не знала, сколько времени прошло. И похоже, не хотела возвращаться обратно в реальный мир. Иногда она слышала голоса, но если и отвечала на них, то бессвязными обрывками фраз. А может, все это было частью того кошмара, в котором она пребывала. Но чем больше она пыталась сосредоточиться, тем сильнее раскалывалась голова. Так что она снова сдавалась на милость страданий.

– Не смей, Фелия. Даже не думай умереть! Я этого не позволю! Очнись, чтобы я мог все тебе сказать.

Она хорошо знала этот голос. Разве он не видит, что она в сознании? И почему глаза никак не хотят открываться? Неужели она действительно умирает?

Но думать было слишком сложно, и поэтому она снова погружалась в забытье. Вспомнит ли она эти слова, когда придет в себя? И почему никак не может проснуться?!

– Раны заживут, но, боюсь, шрамы останутся навсегда. Мне очень жаль.

Этого голоса она не знала. Какие шрамы? И почему плачет женщина?

Звуки отдалились и смолкли.

– Доктор советовал, чтобы ты побольше спала. Тогда будешь меньше чувствовать боль. Это поможет, дорогая.

А вот этот голос ей известен. Мама. И теплая жидкость, лившаяся в горло, приобрела знакомый вкус. Ей дают опиум? Неудивительно, что она не может прийти в себя или что-то сказать.

И Офелия снова утонула в блаженном забвении.

Больнее всего было, когда меняли повязки. Голова, щека, плечо… От этого еще больше хотелось убежать в темное, глубокое ничто. Она никогда не оставалась в сознании достаточно долго, чтобы знать, куда именно ей накладывают бинты. Сильнее всего болела голова. Тупая пульсация никогда не прекращалась, даже во сне. Бесконечное напоминание о том, что с ней что-то неладно. Очень неладно. Действительно ли она хочет очнуться и узнать, что же с ней?

– Перестань плакать! Черт возьми, Мэри, слезами горю не поможешь! Это еще не конец света.

Этот голос она тоже знала. И не хотела слышать. Ничего, что мать тихо всхлипывает. Это почему-то успокаивает. Мэри плачет из-за нее. А вот резкий голос отца бьет по нервам.

– Убирайся.

Неужели она сумела сказать это вслух? Или только подумала?

Но вместо отца ушла она – в благословенную темноту, где не было боли.

В тот единственный раз, когда Офелия сумела открыть глаза, выяснилось, что она находится в своей комнате. У кровати сидел отец, державший ладонь у щеки. Пальцы были мокры от слез.

– Почему ты плачешь? – спросила Офелия. – Я умерла?

Он немедленно вскинул голову: должно быть, на этот раз ей удалось что-то выговорить. Лицо Шермана просияло. Она в жизни не видела отца таким счастливым, как в эту минуту.

– Нет, ангел, ты обязательно попра…

Ангел? Нежное слово из уст отца?

– Не важно, – перебила она. – Я, должно быть, сплю.

И она снова задремала.

Но после этого ее короткие периоды бодрствования повторялись все чаще и длились дольше. И боль временами уходила. Были моменты, когда Офелия вообще ее не чувствовала: пока не пыталась пошевелиться.

Однажды утром она проснулась и больше не заснула. Сэди, как обычно, порхала по комнате, добавляя дров в камин, вытирая пыль с мебели, с туалетного столика, с…

О Боже, они затянули тканью зеркало на туалетном столике! Неужели ее лицо настолько обезображено?! Они боятся, что она увидит себя?

Офелия в ужасе поднесла руки к лицу, но наткнулась на повязки, туго охватившие не только голову, но и щеки с подбородком. Она боялась сорвать бинты, боялась, что еще больше навредит себе.

Так и не поняв, что с ней, она принялась расспрашивать Сэди, насколько серьезны ее раны, но слова застряли в горле. Слишком страшно услышать правду!

Из глаз полились слезы.

Офелия закрыла глаза, в надежде, что Сэди уйдет, так ничего и не заметив.

Боже, какая жестокая ирония! Всю жизнь она ненавидела свое лицо, и вот теперь, когда былая красота потеряна, оплакивает ее…

И она плакала. Часами. Плакала, пока слез больше не осталось.

К полудню, когда вернулась Сэди, Офелия лежала с сухими глазами, глядя в потолок. Она не смирилась с произошедшим, но поняла, что все равно ничего не сможет сделать. Она привыкнет. Когда-нибудь. Потому что терпеть не может жалость. Даже жалость к себе.

– Слава Богу, вы пришли в себя и можете поесть, – объявила Сэди, когда подошла ближе и увидела, что ее глаза открыты. – Того бульона, который мы силком в вас вливали, не хватит, чтобы накормить и кролика! Вы так исхудали, что одни кости остались!