– Извини, – сказал Расс. – Тео бывает упрям. Иногда лучше уступить, пусть делает, как знает.

– Наверняка вы оба считаете меня тупицей, но от него не убудет, если он отдаст Ронни фломастеры.

– Ты поступила прекрасно. Я целиком на твоей стороне.

– Видимо, есть во мне что-то такое, за что черные меня ненавидят.

– Ничего подобного.

– Я их не ненавижу.

– Разумеется. Но…

Он глубоко вздохнул, собираясь с духом.

– Быть может, стоит задуматься о том, – продолжал он, – какое впечатление ты на них производишь. Когда ты в Нью-Проспекте, в своем кругу, с такими же как ты, это одно. С ними ты можешь говорить сколько угодно откровенно. Можешь открыто спорить, и они примут это как знак уважения. Но в черном районе такое поведение воспринимают иначе.

– То есть я не имею права с ними спорить?

– Нет, дело не…

– Потому что мне не кажется, что все черные такие уж идеальные. Наверняка они сами часто спорят друг с другом.

– Я не говорил, что ты не имеешь права спорить с Тео Креншо. Я сам с ним сегодня поспорил.

– Что-то я не заметила.

– Я говорю о внутреннем отношении. Когда меня тянет с кем-то поспорить, я первым делом говорю себе: ты не знаешь всего. Быть может, Тео на собственном опыте убедился, что дела обстоят так, а не иначе, а я этого не понимаю. Вместо того чтобы рубить с плеча, я останавливаюсь и спрашиваю себя: “Почему он думает по-другому?” И слушаю, что он скажет. Возможно, мы с ним так и не придем к согласию в этом вопросе, но я хотя бы признал, что черным в нашей стране живется совсем не так, как белым.

Фрэнсис не возразила, и Расс робко понадеялся, что ему удалось до нее достучаться. У него были свои причины желать, чтобы она осталась в женском кружке, но из-за них эти его слова не становились менее искренними.

– У тебя добрая душа. Замечательная душа. Но вряд ли можно винить Тео за то, что он этого не разглядел. Если ты хочешь, чтобы он научился тебе доверять, постарайся изменить отношение. Для начала признай, что ты не знаешь, каково это – быть черным. И если тебе удастся исправиться, он обязательно заметит разницу.

Фрэнсис вздохнула так тяжко, что ветровое стекло запотело.

– Я поставила тебя в неловкое положение.

– Вовсе нет.

– Нет, поставила. Теперь-то я понимаю. Я снова пыталась всех осчастливить.

Расс лучился гордостью. Он, а не Тео, оказался прав насчет истинных намерений Фрэнсис.

– Ничего подобного, – ответил Расс. – Но в следующий раз не помешает извиниться перед Тео. Простое искреннее извинение порой творит чудеса. Тео хороший человек, хороший христианин. И если ты изменишь отношение к ним, он сразу это почувствует. Для меня важно, Фрэнсис, для меня очень важно, чтобы ты по-прежнему ходила к нам по вторникам.

Тончайший намек на то, что он гордится ею и надеется сблизиться с нею еще больше, но Расс опасался, что и этот намек покажется ей чересчур откровенным, – она действительно его поняла.

– Боже мой, преподобный Хильдебрандт, – ответила Фрэнсис, – что вы такое говорите.

Страсть нахлынула на него с такой силой, словно сулила разрядку. Расс вспомнил, что оставил пластинки с блюзами в кабинете: вот и предлог, чтобы привести Фрэнсис в церковь, и кто знает, какой оборот примут события в темноте его кабинета, если ему удастся сохранить спокойствие и не спохватиться слишком поздно. И, словно слившись воедино с “фьюри”, Расс направил его через заснеженную Пятьдесят девятую, изборожденную колеями.

Колеи оказались глубже, чем он ожидал. Они замедлили его ход, отправили его в боковой занос. На одно ужасное мгновенье Расс почувствовал, что ни руль, ни тормоза не слушаются его. Он беспомощно вцепился в руль, Фрэнсис вскрикнула, “фьюри” швырнуло на перекресток. Резкий удар, громкий стук, скрежет металла по металлу.

Установлено: доброта – обратная функция разума. Первый оратор, доказывающий это утверждение: Перри Хильдебрандт, средняя школа Нью-Проспекта.

Для начала предположим, что суть доброты заключается в бескорыстии: в том, чтобы любить других, как себя, поступать милосердно, даже если это милосердие дорого тебе обойдется, отказывать себе в удовольствиях, которые причиняют вред ближним, и так далее. Затем представим спонтанное проявление доброты к некогда враждебной стороне – например, к сестре, – которое согласуется с нашим гипотетическим определением доброты. Если тому, кто проявляет доброту, не хватает интеллекта, можно без дальнейших рассуждений сделать вывод, что этот человек добр. Но предположим, что тот, кто проявляет доброту, невольно высчитывает дополнительные эгоистические преимущества, проистекающие из его доброго поступка. Предположим, что ум его работает так быстро, что, даже совершая добрый поступок, человек полностью осознает его преимущества. Не следует ли предположить, что доброта его в таком случае полностью дискредитирована? Можем ли мы назвать “добрым" поступок, продиктованный исключительно эгоистическими соображениями рассудка?

Вернувшись в комнату к Джадсону, склонившемуся над самодельным полем “Стратего”, Перри взвесил выгоды и издержки того, что он вместо сестры пойдет на прием к Хефле. В графу “кредит” занес добрый поступок, удовлетворение от следования новым зарокам, беспримерную благодарность, с какой Бекки приняла его предложение, а также успех своекорыстной операции – добиться, чтобы сестра молчала о его былых грешках. В графу “дебет” – что теперь им с Джадсоном придется пойти на прием для духовенства.

– Послушай, дружище. – Перри уселся напротив брата. – Хочу попросить тебя об одолжении. Ты не против сходить со мной на вечеринку, где не будет твоих ровесников?

– Когда?

– Как только мама с папой вернутся домой. Мы пойдем с ними.

Джадсон нахмурил лоб.

– Я думал, мы играем.

– Мы спрячем игру ко мне под кровать. А завтра достанем.

– Почему я должен идти?

– Потому что я должен идти. Ты же не хочешь остаться дома один?

Короткое молчание.

– Почему бы и нет, – сказал Джадсон.

– Правда? Тогда, осенью, ты перепугался насмерть. А ведь был еще даже не вечер.

Джадсон с полуулыбкой смотрел на игровое поле, как будто мальчик, который испугался шума, доносившегося из подвала, то есть, бесспорно, он сам, теперь вызывает у него лишь легкое удивление, как будто позор того осеннего происшествия, когда его оставили одного дома слишком надолго, минует его и падет на другого.

– Там будет вкусная еда, – продолжал Перри. – Можешь взять с собой книгу, сядешь почитаешь.

– Зачем тебе туда идти?

– Я делаю это ради Бекки.

Перри ждал очевидного вопроса: почему ты делаешь добро Бекки, а не младшему брату? Но у высших существ мозг работал иначе.