Оставшись вдвоем с Джадсоном, который проявил свойственную ему умеренность – положил на тарелку всего три тефтельки, ложку картофеля, горку сырой моркови и цветков брокколи, взял из трехъярусной вазы два шарика в сахарной пудре, сухих даже на вид, – Перри подивился невероятной насыщенности паров спиртного, исходящих от котелка. Точно сунул нос в бутылку с медицинским спиртом. Он лишь сейчас осознал двусмысленность своего зарока: некоторые сценарии не вязались с его условиями. А именно: должен ли Перри отказаться от алкоголя? Быть может, кружечка глёга (на пустой желудок, чтобы пуще разобрало) позволительна в такой вечер, когда у него нет иного противоядия от падения духа? Неверной рукой, чуть расплескав, Перри налил винноцветную жидкость в керамическую кружку и оглянулся. Никто на него не смотрел.

Перри шмыгнул в коридор и с шумом глотнул напитка, вкуснее которого не пробовал. Глёг отдавал гвоздикой, корицей, в нем было много водки. Сахар перебивал привычно-тошнотворную желудочную кислоту вина. К лицу его мигом прилил жар.

– Куда мне идти? – В руках у Джадсона была тарелка и вилка.

В конце коридора обнаружилась лестница, ведущая вниз, в настоящую комнату отдыха, устланную ворсистым ковром, отделанную панелями из сучковатой сосны; почти всю комнату занимал бильярдный стол. На ковре возле пустого, но рабочего камина играли в кости две девочки моложе Перри, но старше Джадсона. Перри в детстве, спрашивая незнакомок, можно ли с ними поиграть, каждый раз цепенел от смущения. И удивился, как непринужденно Джадсон присел рядом с девочками и познакомился с ними. Джадсон поистине благословенное дитя, уверенное по праву, что обязательно понравится чужим.

Или же чары игры оказались настолько сильны, что рассеяли его застенчивость.

Перри не помнил, как выпил глёг, но кружка его опустела. Он сжевал две волглые изюмины с донышка, добыв драгоценную жидкость. Тонкая кромка пряного осадка отметила уровень его катастрофически скромной первой порции, и, поднимаясь из подвала, Перри осознал, что, не выпив целую кружку, которую допускала лакуна в его зароке, просто обязан налить добавки. Лицо его пылало, но он еще толком не опьянел.

У столов с едой и напитками накладывали себе печенье двое мужчин в мешковатых свитерах и черных брюках священников. Перри бочком приблизился к ним и принялся выжидать. Но налить глёгу не успел: на него налетела миссис Хефле.

– Ты пробовал тефтели?

Перри прижал кружку к бедру, чтобы миссис Хефле не заметила, и ответил выражением, позаимствованным у ее мужа:

– Пока не нагулял аппетит.

Миссис Хефле без спроса, точно он ребенок или собака, наполнила его тарелку. Грузная, докучливая, похожая на крольчиху: никудышная реклама шведским традициям. Она положила ему столько тефтелей и “Искушения”, что опьянение грозило не наступить вовсе, и Перри ничего не оставалось, кроме как взять тарелку. Миссис Хефле докучливой рукой направила его прочь от парящего котелка.

– Твои ровесники в зимнем саду, – сказала она.

Он направился прочь, она следом, дабы убедиться, что он послушен ее покровительственным распоряжениям. Равнодушный к ровесникам в зимнем саду, Перри пробрался через гостиную к книжному шкафу, поставил тарелку на приставной столик, выбрал случайный том и притворился, будто увлекся чтением. Миссис Хефле разговорилась с гостями, но поглядывала на него. Ее бдительность напомнила ему кое-кого из учителей Лифтона, очевидно не ведавших иных удовольствий, кроме садистского наслаждения лишать удовольствия молодежь.

Наконец в дверь позвонили. Миссис Хефле пошла открывать, Перри устремился в столовую. У вазы с печеньем стояли две седовласые дамы, но он не знал их, не имел с ними никаких отношений, а потому беспардонно наполнил кружку глётом, над которым клубился пар. Заслышав голос миссис Хефле, возвращающейся из гардеробной, ретировался через кухню, оттуда на лестницу в подвал и присел на ступеньку. Внизу гремели в стаканчике игральные кости, журчал голос Джадсона.

Перри вновь мигом осушил кружку. Ему отчаянно, непомерно хотелось глёга, как и любого другого недозволенного вещества, какие ему случалось принимать. Тут он вспомнил, что на кухонном столе стоит бутылка водки. А поскольку определение “одной кружки” уже запуталось до неузнаваемости, он прокрался в кухню, плеснул себе водки и выпил залпом. Кружку оставил в раковине.

Убедительно опьянев и немного приободрившись, поколебав, но вряд ли нарушив зарок, Перри отправился испытать свой навык пить, не теряя головы, на священнослужителях в гостиной. Подле гаснущего камина стояли бок о бок двое мужчин, высокий и низкий; казалось, они исчерпали темы, но пока что не нащупали более плодородной почвы для разговора. Перри представился.

Тот, что повыше, был в красной водолазке и блейзере из верблюжьей шерсти.

– Я Адам Уолш из лютеранской церкви Святой Троицы. А это ребе Майер из синагоги Бет-Эль.

Ребе, у которого волосы были только за ушами, пожал Перри руку.

– Веселой Хануки.

Перри решил, что ребе острит, и хохотнул – пожалуй, чересчур громко. Краем глаза он заметил, что миссис Хефле угрюмо следит за ним.

– Ваш отец здесь? – спросил преподобный Уолш.

– Нет, уехал в город по делам паствы. Застрял из-за снегопада.

Заговорили о снегопаде. Перри еще не успел полюбить погоду так, как любили ее все взрослые. Высказав бестолковое замечание, что снегу нападало уже восемь дюймов, Перри поднял вопрос доброты и ее связи с интеллектом. Он пришел на прием, движимый бескорыстием, теперь же приметил возможность не только бесплатно напиться, но и получить бесплатную консультацию сразу двух, если так можно выразиться, профессионалов.

– Пожалуй, я спрашиваю вот о чем, – сказал он, – может ли доброта быть наградой сама по себе, или же она, сознательно или нет, всегда служит личным намерениям.

Преподобный Уолш и ребе обменялись взглядами, в которых Перри подметил приятное удивление. Его тешило, что он обманул их ожидания относительно пятнадцатилетних.

– Возможно, Адам ответит иначе, – сказал ребе, – но в иудаизме считается, что существует лишь одна мера добродетели: служит ли человек Богу и исполняет ли Его заповеди.

– Получается, – откликнулся Перри, – что добродетель и Бог, по сути, синонимы.

– Именно так, – подтвердил ребе. – В библейские времена, когда Господь являл себя открыто, Он бывал довольно жесток – ослеплял людей за малейшие проступки, велел Аврааму убить сына. Но суть иудаизма в том, что Господь поступает, как считает нужным, а мы соблюдаем Его заповеди.

– То есть, иными словами, неважно, что думает праведник, если при этом он соблюдает букву Господних заповедей?

– И поклоняется Богу, да. Разумеется, на уровне народной мудрости можно быть праведником, не будучи меншем[30]. Адам, вам наверняка тоже это знакомо: набожный человек, от которого близким одно несчастье. Мне кажется, Перри скорее спрашивает об этом.