Смерть станет для него последним побегом.

Бродя по пустым залам, я уверял себя, что утром позвоню Мюррею. Мы опротестуем приговор. Я не мог поступить иначе. Я его отец. Если Дэниел решит никогда после этого со мной не разговаривать, я приму молчание как цену его жизни. Я сделаю то, что должен, чтобы он не сбежал от меня опять, на сей раз навсегда.

Без четверти четыре я стоял перед писсуаром, пошатываясь в полусне. Флуоресцентные лампы моргали точно в ритме быстрого сна. За спиной послышались тихие шаги и мужской голос, мягкий и негромкий:

– Я слышал, вы меня искали.

Я повернулся. Коренастый человек лет пятидесяти стоял в шести дюймах за правым плечом. Одет в форму уборщика.

– Извините? – не понял я.

Вместо ответа мужчина отошел к кабинкам и стал одну за другой открывать дверцы, проверяя, нет ли кого.

– Тут протягивают веревочные ограждения, и ставят рамки, и уверяют, что вам обеспечена безопасность, – заговорил он, – а на самом деле охрану аэропорта может обойти любой, надо только знать ходы.

Я нервно застегнул брюки и отошел от писсуара. Если позвать на помощь, услышит ли кто-нибудь? Включился автоматический слив, и я вздрогнул, когда грохот воды отдался в пустой уборной.

– Туалет не работает? – спросил я. – Я не видел объявления.

Уборщик проверял кабинки, поглядывая на меня в зеркало.

Я вспомнил дневник сына.

Волк или овца?

– Вы меня знаете? – спросил уборщик.

Я в недоумении уставился на него. Все времена сошлись в эту минуту. Это был сон – сон об уборщике. Он что-то символизировал. Только что? Потом я понял – не знаю, как. Под ногами распахнулась черная дыра.

– Вы Марвин Хуплер.

Он кивнул.

– Капитан Марвин Хуплер, – уточнил я. – Спецназ, в отставке.

– А вы – Пол Аллен, – сказал он. – Врач, живете в Колорадо, ранее в Коннектикуте, ранее в Нью-Йорке. Я слышал, вы меня ищете.

У меня пересохло во рту:

– От кого?

Хуплер закончил обход кабинок, постоял, прислушиваясь, с рассеянным видом, и, убедившись, что мы одни, повернулся ко мне лицом:

– От людей.

У меня вспотела спина.

– Мне нужна ваша помощь, – сказал я. – Мой сын…

Он покивал.

– Я встречался с вашим сыном. Один раз, в поезде.

Сердце у меня забилось.

– В товарном поезде, – уточнил я.

– Он сказал, что его зовут Картер, но его звали иначе.

– Да, Дэнни. Дэниел.

Хуплер отвернулся от меня, чтобы вымыть руки: мыло и вода подавались ему на руки автоматически.

– У вас есть вопросы, – сказал он. – Ваша жизнь перевернулась, и вы ничего не понимаете.

Я кивнул.

– Такое случается, – продолжал он. – События. Они подкрадываются со спины. Как те астероиды – как их называют… глобальные убийцы. Вышибают вас из жизни непонятно куда.

– Я должен знать, что произошло, – сказал я. – На самом деле.

Он смотрел на меня, оценивая что-то: уровень отчаяния, готовность услышать жестокую правду, насколько я съехал с катушек…

– У меня был сын, – сказал он. – Максвелл. Он задохнулся, подавившись морковиной в детском садике. Я был в Йемене, воевал. Мать приготовила ему завтрак с собой – яблоки и морковку. Здоровое питание. Она положила маленькие морковки из готового завтрака для малышей. Ему было три года.

– Сочувствую, – сказал я ему.

– Для детей делают гробы, – сказал он. – Я не знал. То есть это вроде бы понятно, но о таком не думаешь, понимаете ли. А потом видишь их, и они… как шкатулка с ребенком вместо драгоценностей.

– Это несправедливо, – сказал я. – То, что преподносит нам жизнь.

Он вытирал руки бумажным полотенцем – медленно, тщательно.

– Вы хотите знать, подсказал ли я вашему сыну убить сенатора? Посеял ли зерно, идею? Или больше того? Не я ли встретился с ним перед Ройс-холлом и подсунул ему незарегистрированный пистолет? Не я ли управлял им, контролировал? Вам хочется видеть сына сосудом, орудием.

Я кивнул.

– Но этого не было, – сказал он. – Я могу представить восемь свидетелей, которые скажут, что я в тот день был в Далласе.

– Алиби бывают фальшивыми, – заметил я.

Он подумал и сказал:

– Я не знаю, где он взял пистолет.

– Но вы подсказали ему им воспользоваться.

– Зачем бы мне?

– Затем, что вы работали в KBR, – сказал я, – а им нужна была смерть Сигрэма. Вы нашли его в поезде и… подтолкнули к этому.

Он стал рассеянно вытирать раковину мокрым полотенцем.

– Когда мой мальчик умер, – говорил он, – я попросил отправить меня на фронт, на передовую. В самую глубокую и темную дыру, какая найдется. В день, когда хоронили сына, я был в глубине вражеской территории, ползал в пыли за сто миль от фронта. Еще с шестью ребятами. Мы отрастили бороды и одевались как местные. Вооружены были ножами и пили собственную мочу. Не все время, но нам хватило.

– Вы были в том вагоне? – спросил я. – Вы с Коббом?

Имя Кобба я использовал как оружие. Хотел показать, что мне известны подробности, что я не дилетант. Что для меня это не хобби. Я спасал сына и готов был вырвать у него правду любой ценой.

– Жена мне писала, – сказал он, – но я не отвечал. Боялся того, что мог написать.

Тем же мокрым полотенцем он стер пятно с зеркала – пятно прямо перед своим лицом, словно стирал всякую память о себе.

– Я хочу сказать: долго ли нарезать полдюжины морковин, – говорил он. – Нарезать полосками вдоль или нарубить помельче? Что она хотела от меня услышать? Он был ребенок, а она мать. Ей полагалось его защищать.

– Моему сыну назначили дату казни, – сказал я. – Его убьют.

– В тех местах, – говорил он, – мы общались в основном жестами. Английский был не в ходу. Кто-нибудь мог услышать. Мы жили в горах, место я назвать не вправе. Шесть ребят с ножами, ищущих опасности. Кобб был одним из них. Он, бывало, изжует себе все губы, руки у него были нервные, но он за милю попадал в картофельный глазок.

Вот оно. Связь. Лампы надо мной моргали, вздрагивали.

Хуплер скатал бумажное полотенце в комок.

– За таких ребят можно умереть, проглотить гранату, лишь бы их спасти, но это не значит, что они тебе нравятся. Кобб был сквалыга и зануда. Отглаживал шнурки для ботинок. По-моему, он от высоты немного свихнулся. Но этот парень сбивал беспилотник из пистолета, так что его тараканы не в счет.