Я думал. Пульс грохотал в ушах. Или я и вправду пытаюсь объяснить поступок сына, чтобы оправдать его? Сочинить историю, в которой злодей превращается в героя?

Человек стоит в толпе, слушая слова о надежде. Он поднимает пистолет, и спускает курок, и лишает надежды всех. Кто он, если не чудовище? Нужно ли нам знать, какие причины были у него? Читать его манифест? Если понимание причин заставит счесть его поступок правильным, хоть на минуту его оправдать, не оказывается ли само понимание преступным?

– Почему вы здесь? – спросил я.

– Потому что у меня был сын, – сказал он, – и он подавился морковкой. И пора его отпустить.

Колени у меня подгибались. Мне вдруг захотелось схватить его, вцепиться в него, как вцепляется в противника избитый боксер, просто чтобы удержаться на ногах. Но я остался на месте. Слишком многое нас разделяло.

– Удачи вам, – пожелал он.

И вышел из туалета. Холодная паника стиснула мне глотку. Он лгал. Наверняка. Это не простое совпадение. Трое в поезде, сведенные вместе судьбой? Я кинулся за ним, увидел мелькнувшую у выхода спину. Я отчаянно огляделся. Человек в форме охраны аэропорта подпирал стену, разговаривая по мобильнику. Я бросился к нему.

– Послушайте, я сейчас… в туалете… у человека в форме уборщика видел пистолет.

Охранник оборвал разговор. Я указал на тот выход. Хуплер уже подошел к лестнице в зал выдачи багажа.

Охранник взялся за рацию. И пошел за Хуплером. Я за ним. Я вспотел, хватал воздух ртом.

Объяснить – значит оправдать.

Мы подоспели к лестнице, когда Хуплер был уже внизу.

Понимание убийства оправдывает его.

Десять ступенек отделяли Хуплера от свободы, когда трое охранников обступили его, обнажив оружие. Приказали лечь на пол. Хуплер остановился, поднял руки, обернулся. Это был не Хуплер. Другой человек средних лет с обвисшими щеками, в сером комбинезоне, с застывшим от страха лицом. Уборщик. Просто уборщик.

Хуплер скрылся.

И в ту минуту я наконец принял: Дэниел виновен.

Хуплер был прав. Мюррей был прав. Фрэн была права.

Диагноз был ясен с самого начала.

Человек проносит оружие в зрительный зал и убивает из него другого человека. Есть свидетели, фотографии. Даже он сам признается в убийстве.

Симптомы неопровержимы. Вывод ясен.

Он виновен. И я тоже.

Я был плохим отцом, эгоистичным, небрежным. Я пожертвовал сыном ради карьеры. Я бросил его и уехал на другой конец страны. Я выбрал то, что было нужнее мне, а страдал от этого он.

Пора кончать бой, не искать больше выхода.

Осталось одно – научиться жить с самим собой.

16 июня 20.. Событие совсем скоро, через несколько часов. Он восемь дней провел в Лос-Анджелесе. Кузен Жоржи, мексиканец Боб, нашел ему работу – покрывать варом горячую крышу. Почти неделю Картер вставал до рассвета и повязывал рот платком, как разбойник, грабящий поезда на Диком Западе. Вместе с другими рабочими-мигрантами он ждал на перекрестке восточного ЛА. В 5:45 подъезжал лиловый фургон, и Картер вместе с другими забирался в кузов. Прислушавшись, можно было расслышать вой койотов на холмах и потревоженных им собак. Он чувствовал, что конец совсем близко, – такое чувство бывает, когда долго вспоминаешь забытое слово, и вот оно уже на языке. В первый день на крыше он купил пару перчаток у другого рабочего из фургона – выменял на свои часы.

На этом углу, в предрассветном сумраке, он впервые узнал, что сенатор Джэй Сигрэм, лидер президентской гонки от демократов, приезжает в Лос-Анджелес. Из водосточной канавки торчала газета с заголовком: СЕНАТОР ПОБЫВАЕТ В КАЛИФОРНИЙСКОМ УНИВЕРСИТЕТЕ! Картер подобрал газету с земли. Прочел статью в желтом свете фонаря. Сигрэм собирался выступать на митинге в Ройс-холле 16 июня. Картер спросил мексиканцев, где этот университет.

– На западе города, – ответил кто-то. – Просто смотри, куда гонят на BMW все эти aguayon torneados.

Вечером после работы он на автобусе доехал до Вествуда, в толпе черных, китайцев и мексиканцев. Он разглядывал размеренный кварталами город. Здесь не то что в других частях страны, все машины были европейского производства, а за рулем, насколько он мог судить, сидели сплошь «мошонки» – в навороченных машинах, с телефонами в свободной руке. Где-то у Беверли-Хиллз его одолела тошнота: он не знал, укачало или затошнило от этого вида. После безлюдного запада рычащие улицы Лос-Анджелеса походили на автоматические раздатчики лекарств. Каждая машина – таблетка, капсула, пробивающаяся в больную кровь.

Автобус высадил его на углу Уилшира и Вествуда. Он прошел на север мимо кофеен Пита и магазинов «Модная одежда». На улицах было полно студентов в поисках дешевой забегаловки. Картер был в рабочей одежде: выпачканных варом джинсах и пропотевшей коричневой футболке. Кроссовки проплавились от жара черной смолы, которую он размазывал по крыше, и дырки с пузырями придавали им модный, непрактичный шик. Пахло от него как из легких курильщика.

Севернее Ле-Конта он свернул с городских улиц на трехполосную дорогу к кампусу, мимо зданий из розового камня. Две студенточки подсказали ему дорогу к Ройс-холлу и обозвали «замарашкой» тоном, наводившим на мысль, что одна или обе согласились бы с ним переспать, стоило чуть-чуть поднажать, как нажимают на крышку, вскрывая банку. Он поблагодарил и оставил их голодными, флиртовать с его спиной. Он заметил романские башенки Ройс-холла раньше, чем нашел само здание, построенное в 1929 году. На лужайке перед входом валялись студенты, загорали девушки в бикини, ребята в серферских шортах перебрасывались фрисби. Шум фонтана донесся раньше, чем он увидел воду и вольные всплески струй. Солнце из-за деревьев светило ему в правый бок. Рассматривая башенки, он вспоминал другую башню – в Остине, ту, с которой один человек отобрал жизнь у шестнадцати мужчин, женщин и детей, сбивая одного за другим. Он чувствовал, что гармония здесь не только архитектурная и что кусочек головоломки щелчком становится на место.

Плакаты, возвещающие о визите Сигрэма, он нашел на доске объявлений в вестибюле. Они изображали мужчину, воздевшего руки жестом триумфатора, победителя. Стоя перед плакатом, Картер чувствовал, как бьется в горле пульс. Но, когда он решил отойти, оказалось, что подплавившиеся кроссовки прилипли к полу.

На следующий день он стоял с мексиканцами на крыше, поливая себе голову холодной водой. В тени было девяносто градусов. Мексиканцы привыкли к солнцу, а у Картера здесь, тремя этажами выше земли, в топке расплавленной смолы, кружилась голова. Силуэты домов покачивались в мареве, будто сам город расплывался миражом. Он не в первый раз подумал о возвращении в Айову: сидеть бы у водопойной колоды, щуриться от острого запаха удобрений…

Он обдумал, что делать. На самом деле все было просто. Навести, прицелиться, выстрелить. За последний месяц он несколько часов провел в тирах. Знал, что попадет в цель. Накануне вечером он выбрал пистолет. 9-миллиметровый «Троян STI», купленный в магазинчике Лонг-Бич. У «Лаки» – счастливчика. Это тоже представлялось символом. Он сейчас ночевал у мексиканца Боба, спал на койке в прачечной дома на двух жильцов, каким-то чудом вместившего дюжину мексиканцев. Когда все улеглись, Картер достал и почистил пистолет, проверил боек. Зарядил 147-грановыми «Винчестер Сильвертипс». Рукоять была тоньше, чем ему помнилось, но изготовитель обещал прицельную стрельбу на расстоянии до пятнадцати ярдов. На этой дистанции он обычно не промахивался. Держа пистолет в правой руке, он вспомнил Бонни Киркленд – как она учила его выравнивать руку перед выстрелом, сгибать колени и задерживать дыхание. Он вспомнил Джона Хинкли, вставшего в позу стрелка на Коннектикут-авеню. Он решил, что попасть в человека на сцене несложно, особенно если тот освещен прожектором, как, вероятно, будет с Сигрэмом. Два выстрела, три, чтобы наверняка, а потом?.. Что? Сдаться? Бросить пистолет и бежать?