На улицу вышла — там мужики толпятся, курят. Мы, говорят, делегацию колхозных представителей с тобой оправить хотим — в защиту и оправдание нашего председателя.

Парася вспыхнула радостно, но Неубийбатько ее охладил:

— Посадят их в кутузку.

— Бесспорно, — согласился Андрей Константинович, вышедший следом за Парасей на крыльцо.

— Мне бы только лошадей справных и сани, — попросила Парася.

Ей дали таких лошадей и возчика, что домчались до Омска быстрей, чем когда-либо самого́ Степана Еремеевича довозили.

А в городе застопорилось.

Остановилась Парася у Марфы — не в гостинице же! Там Степан обычно ночевал, как его жена ни бранила, что семью брата обижает. Степушка говорил, не хочет-де лишние хлопоты Петру доставлять, да и время ограничено: надо дела в Омске быстро сделать, прикорнуть на три часика в гостинице — и домой, в колхозе без него сиротно. Святая правда! Без Степана у них и пожар, и всеобщая растерянность. Но гостинцы деревенские, которые Парася собирала, Степан честно отвозил: заскочит к брату на минутку, племянников пощекочет, подарки раздаст и пальцем погрозит: «Жду вас летом, оглоеды!»

Парасе не удалось добиться свидания с мужем. Простояв в очередях, не сцеживая молоко, она заработала грудницу. В больницу ее увезли с температурой под сорок. Почти беспамятную, со вздувшимися каменно-болезненными грудями, которые пришлось резать, точно брюкву, по кругу.

Со Степаном, расстрелянным по решению трибунала, она не простилась, только короткую весточку-записку получила.

«Кланяюсь. Простите. Скажите Парасе, пусть постарается детям образование дать».

Она плакала над этой записочкой и еще не знала, что будет плакать над ней многие годы, держала на вытянутых руках — чтобы слезы не размыли буквы, написанные химическим карандашом.

Приняла непростое решение — пусть увозят Фроловы Васятку, коль отцовская воля, коль он образование превыше всего ставит.

Однако когда вернулась после больницы в колхоз и оказалось, что Фроловы уже уехали вместе с Васяткой, затряслась от гнева — не дали с большаком проститься, слов напутственных сказать. Она сама бы им сыночка вручила, зачем же увозом?

Фроловы оставили записку. Жизнь начиналась какая— то… записочная.

«Прасковья Порфирьевна!

Ваше молчание мы вынуждены расценивать как согласие. Будьте уверены, что Василий получит все лучшее, что мы сможем дать. Он будет воспитываться с безусловным знанием того, каким выдающимся человеком был его отец и какой самоотверженной — мать. С учетом того, конечно, что детская психика может перенести в каждый определенный возрастной период. Мы сообщим Вам адрес своего нахождения для поддержания дальнейшей связи».

Последнего обещания Фроловы не сдержали.

Мария-кормилица принесла Аннушку — веселенькую, розовую, здоровую.

— Шибче, чем за своим, смотрела, Парася.

— Я верю. — Парася встала и поклонилась в пояс. — До последнего своего смертного часа буду тебя в молитвах благодарить.

— Дык поживем ишшо. Сама-то как?

— Смотри! — Парая расстегнула блузку и показала груди, исполосованные красными молниями рубцов.

— Ох, ё! — захлопнула ладошками рот Мария и закачала головой. — Дык как же?.. Дык что же?..

— На прикорм коровьим молоком Аннушку переведу. Но быстро нельзя. Василий Кузьмич говорил — постепенно. Ышшо покормишь?

— Да я ж! Да что ж! Дык она мене молочная дочка!

— Покрестим ее?

— Кода?

— Сейчас. Ты и будешь крестной матерью.

— Дык без попа нельзя!

— Можно! Если христианские матери хотят новорожденную в лоно нашей церкви ввести, то им позволено. Мне отец Серафим рассказывал, что в войнах христиане сами крестили детей, молитвы читали. Я молитву знаю, Марфушка научила.

— А чем сичас не война? — спросила сама себя Мария. — Лохань принесу. Есть у меня сподобная, за купель сойдет.

И бросилась из дома.

Ночью Парася спала с Егоршей. Прижимала его к себе, точно хотела чуток отцовской силы-крови впитать, которой в Егорше имелось взахлеб. Степан говорил, что Егорша — вылитый он сам в детстве. И еще грозил заняться Егоршиным воспитанием. Грозился, грозился, да не выполнил…

Егорша брыкался. На материнские объятия, сонный, лягался — привык один, вольно, спать.

Восьмилетний Егор по росту на голову обгонял сверстников. Длинношшепа — костяк, обтянутый почти незаметными бугорками мышц. Вредина — учиться, как старший брат, не желает. Но верховодит! Где какая проказа, там Егор Медведев верховодит!

Парася уехала из колхоза, когда Аннушка полностью перешла на коровье молоко. Не было сил смотреть, как дело жизни Степана пытаются возродить из пепла, как ссорятся еще вчера закадычные друзья, как без контроля Андрея Константиновича рассыпается учет труда… Колхоз, конечно, выживет. Есть Неубийбатько и два десятка крепких, сметливых мужиков. Перетрется, перессорится, весна придет — не до горлопанства станет. И бабы свою активность пригасят, когда над завоеванным укладом, «уровнем жизни», как говорил Андрей Константинович, нависнет угроза. Опять-таки тракторы и комбайны — сейчас значительно легче обрабатывать землю… Но Парася этого видеть не хочет — «Светлый путь» без Степана, ее светлый путь закончился. Дальше — неведомо какой, но точно — тяжелый, детей поднять.

Парася переехала в свой старый дом, к матери.

Александр Павлович Камышин, когда приехала бледнолицая Парася, невестка Марфы, сообщила об аресте мужа, понял, кто его главный соперник. Человек по имени Степан. Марфа не вздрогнула, не вспыхнула, не замельтешила глазами. Она на секунду застыла. Камышин стоял так, что увидел глаза Марфы — бездонные, пустые, только где-то в необозримой глубине плещется страсть. Перебродившая, в кислый уксус не превратившаяся, а застывшая озерком густого сиропа.

Через секунду Марфа повернулась к Парасе и обняла ее с сердечностью и любовью, в которых сомневаться не приходилось. Марфа никогда не снисходила до притворства. Эта чертова баба никогда не притворялась! С ним спала, а обожала его жену!

Камышин в квартирке Медведевых оказался случайно. Если принять за случайность его периодические попытки сломать Марфу.

Потом они, две сибирячки, развернулись к нему. Так уже было: Марфа и эта… как ее… Нюраня. Но тогда пред ним стояли две богини: высокие, мощные — умопомрачительные. Помрачился ум, а иные части тела восстали.

Теперь же была одна богиня — конечно, Марфа, обнимавшая ласково за плечо женщину хрупкую, прозрачно-бледную… У Камышина жена была того же типа — знаем, проходили, хлебнули. Но эта вторая, низкая, бестелесная, смотрела с выражением, которого никогда не было у Елены — с добром и требовательностью, с надеждой и прощением твоего неоправдания надежд.