class="p">–Ты узнал лицо полководца, – решился расколоть его художник. – Кто он тебе? Раз ты его знаешь, значит он связан и с моей судьбой…

–Это плохой человек… – начал Иллиан так, словно сам был хорошим.

–Чем плох?

–Часто ошибался. Ему это было не позволительно…

–Его уже нет?

–Да, – солгал Иллиан так, что художник этого не понял, и тема была закрыта.

Около часа детально разбирали увиденное ими в третьем фрагменте и рассказанное художником о двух первых – солгал почти про всё, что видел в двух фрагментах, опасаясь того, кем мог оказаться Иллиан.

Примеряли мир Данучи на их собственный, и почти всё оказалось схожим – те же пороки, та же благодетель, те же желания, те же пути к ним…

–В нашем мире уже век нет войны и это тоже не могло быть просто так.

–Возможно! – ответил Иллиан, – Но сомневаюсь, что к этому причастен ты…

«Он что-то знает об этом, знает о тайных организациях, о закрытых городах, но ни слова не говорит! Зачем же я ему рассказываю обо всём, что ни спросит?!», – размышлял художник и принял решение не говорить тому о важном.

Иллиан, словно почувствовал принятое художником решение и сказал ему перед тем, как уйти:

–Если решишься ещё раз заглянуть в жизнь своего двойника, не забудь пригласить меня, – затем замолк и лишь у двери добавил. – И ещё, не советую рисовать то, что ты задумал. Поцелуй того не стоит…

«Утро вечера мудренее», – кто-то сказал, а все подхватили, в том числе и Иллиан, только что ушедший спать, но художник считал иначе. Ни раз он замечал, что ночью мысли и идеи краше и загадочней, способны вызывать душераздирающие эмоции.

Когда же желал создать что-то выдающееся, что умеет шокировать, он не доверял это ночи. Да, не спал всю ночь, но ничего не творил, и только тогда утро для него становилось мудренее. После бессонной ночи мысли похожи на танец, и красоту этого танца не способен оспорить ни один великий ум, если, конечно, им не правит зависть.

Всю ночь он питался кофе и печеньем, размышлял о Данучи и его желании закончить войну. С одной стороны, война для него всё, и ему нравится воевать, но с другой стороны, его ждёт любимая женщина, и он желает покончить навсегда с войной, чтобы вернуться к ней, пусть и помнит о ней лишь по строкам из дневника. Он готов истребить всех авров, чтобы не было соблазна воевать, но это всё похоже на самообман. Действительно, Алуар был прав – закончится их война, начнётся другая. Данучи не верил, что люди способны воевать друг с другом, даже захохотал этим мыслям в лицо, посчитав их мечтами Алуара. В их мире два разумных существа – вот и воюют они друг с другом, но, когда останется лишь человек – ему не с кем будет воевать, кроме, как с себе подобным.

Какую тайну хранит в себе история Данучи, Арлстау не просто понять – это, как прочитать половину любой истории из его дневника и попытаться найти истину, не зная, чем история закончится.

Предыдущий художник и так открыл ему много секретов. Какой из них важнейший, решать нужно самому, но, скорее всего, самое важное впереди. Легко сказать: «Надо дорисовать его душу!», но знал бы кто, что это за боль – рисовать душу Данучи. Пик боли длится миг, потом делает вид, что исчезает, но ничего подобного – её аккорды звучат во мгле души, а ноты по привычке нарастают.

Взгляд на часы – на них 02:15. Арлстау ни раз замечал, что взгляд изо дня в день ловит одно и то же время. 22:22 и 11:11 чаще всего попадались ему на глаза, словно пытаясь что-то сказать, но если бы он понимал всё могущество времени. Данучи как-то посмел заморозить его для себя и не стареет совсем, но он не Данучи, такого мастерства не достиг. Да и заморозить время для себя одного не пожелал бы. Если бы для себя и любимой женщины – тогда другое дело. Но, если, вдруг, любовь их окажется не вечной, как у многих, тогда что? Рисовать душу любви? …

Он копался в мыслях десяток минут, но взгляд вновь пал на часы – и снова 02:15. «Не уж то заморозил время?», – и подумал он, и мурашки пробежались по рукам. «Нет, это не то. Лучше, всё-таки, как Данучи, заморозить себя, а не время.».

В 02:15 просыпаются потусторонние силы – и тёмные, и светлые. Именно из-за этого времени, Арлстау помнил многие бессонные ночи. В это время полы скрипели от чьих-то шагов, слышал какие-то необъяснимые разуму звуки, и его дедушка начинал тяжко стонать во сне. Всё это было удивительно для него, но он не боялся этих странностей, пологая, что именно ему они вред не принесут, а, наоборот, в чём-то помогут. Порою, даже просил помощи у тех, кто приходил к нему, понятия не имея, кто именно пришёл, но это время прошло, теперь надеется лишь на себя.

И сейчас полы в его номере заскрипели, подышали немного тревогой, но ничего стоящего сказать не сумели – видимо, сегодня не день потусторонних сил, или сам художник уже стал потусторонним…

Бессонная ночь пролетела, но Арлстау дождался, когда исчезнет и утро, чтобы в полдень нарисовать то, что задумал, вопреки предостережениям своего друга. Ждать художник не желал. Анна могла уехать в любой момент, и задуманное, архиутончённое чудо откладывать нельзя, потому художник деликатно отказал своему здравомыслию.

Интрига была в том, что он не знает, подействует ли то, что задумал ещё два дня назад, ведь, по сути, он решил переплюнуть предыдущего художника и обойтись без стрелок часов.

Одел наушники, включил проигрыватель, и песни в нём в случайном порядке, и все полны эмоций, заряжены красивыми битами. Сорвал с губ кисть и рисовал руками, не закрывая глаз. «Нужно видеть то, что рисую!» – принял решение художник. – «Надо рисовать так, как мне удобнее!».

Перед тем, как что-то сотворить, ты копишь ожидания, но сбываются не лучшие из них, а те, что сильнее. Для этой души было накоплено море ожиданий, он рисовал её двести минут, не выключая музыки в своих ушах.

В бордовых тучах, что на три с лишним часа затмили весь город, сверкали молнии, но они не покидали пределов туч. Они сверкали под музыку, что слушал художник, и он видел это в окно, и ему было плевать, что весь закрытый город тоже видит это. Главное, чтобы это