class="p">Данучи долго размышлял над «убийством» душ. Чем дольше длилась мысль, тем дальше уводила от истины. «Душу тумана убил я своими руками, и туман, действительно, умер, от него осталась лишь оболочка, и серый дым в кинжале тоже мёртв, несмотря на то, что чуточку сияет. Душу войны пытался убить Алуар и нанёс лишь ранение, заточил в клетку, из которой легко управлять. Наверное, лишь я могу убить, а остальные, просто, могут лишь заточить в хрупкую клетку!»

Дал подслушать Арлстау эти мысли, бормоча их под нос, и тому становилось полегче, ведь, судя по ним, не каждый может убить душу, а только он. Но то, что случилось с Данучи из-за попытки Алуара убить душу войны, врагу бы не пожелал. «Надо бережней хранить все нарисованные души. Мало ли кому придёт в голову пронзить кинжалом мой шедевр…», – это были мысли вслух Арлстау.

Данучи, словно услышал их, будто подумал о них и ответил:

–Когда рисуешь душу, ты можешь вложить в неё всё, что только пожелает твоя фантазия, а, когда убиваешь, последствия не зависят от нас. Лишь смерть решает, каковы будут последствия от твоего убийства. Так что, если решишься убить чью-то душу, обратись к смерти и попроси её быть милостивой…

От слов Данучи по телу пробежала дрожь, но не успели разогнаться. Для гостей прошла лишь секунда, для Данучи несколько часов. Последнее, что они увидели, так это то, что Данучи держал в зубах кисть и что-то дорисовывал в душу города.

«Ого. Любую душу можно исправить!», – успел подумать Арлстау о новом открытии и перенёсся вместе с Иллианом в другое место…

За несколько минут до заката Алуар стоял вместе с ним на чердаке невысокого храма. Здесь стеклянная крыша, сквозь неё видно верхнюю часть города, но Данучи глядел в маленькое окошко, из которого видно центральную улицу.

Для Арлстау чердак был напоминанием его комнаты, которую он решился покинуть. Но это не спальня, а библиотека.

Здесь воздух был свежее и вызывал в Данучи воодушевление. Почему люди говорят «Воу», когда восхищаются? Потому что воодушевление.

Он гордо стоял с чёрным мечом за спиною и улыбался, что было, довольно-таки, бестактно в данной ситуации, ведь другому было не до улыбки.

Алуар держал в дрожащих пальцах раненый листок, на котором поместилась душа его города, смотрел в него и думал, что же он таит, зачем художник велел держать его в руках…

–И что ты вложил в неё? – спросил он, наконец.

–Выбор, – улыбнулся Данучи, но тут же перевёл тему, как показалось Алуару, но это не так. – Ты никогда не задумывался уйти вместе со своим народом из этого города – туда, где нет туманов, где вы смогли бы жить также, как все?

–Нет.

–Почему?

–Это Родина, друг мой, это Родина. Любовь к ней зарождается в детстве. Где ты провёл его – там твоя Родина! Тебе, к сожалению, этого не понять – ты ничего не помнишь.

–А если покинуть её жизненно необходимо?

Алуар косо посмотрел на художника. Ему не нравилось, в какое русло подводит его он. Не такого спасения народа ждал от него.

–Я могу спрятать весь ваш народ в такое место, где никто вас не найдёт. Не будет вас, не будет и войны, исчезнет и у меня соблазн повоевать. Моим ногам некуда будет пойти, кроме родного дома, и я вернусь к своей жене и детям. Как тебе такой выбор?

–Ты заблуждаешься! – прошипел Алуар. – Исчезнем мы, и люди начнут воевать друг против друга, и до дома твои ноги не дойдут.

–Люди против людей? – захохотал Данучи. – Этому никогда не бывать!

Алуар взглянул, как на слепого. Ухмыльнулся и ответил с сомнением:

–Дай Бог!

–Знаешь, мысли связаны с душой! Ими я и устанавливаю время, когда душа должна исполнить мою волю! Мыслями могу вложить всё, что пожелаю; мыслями я могу всё! Любая душа – мой раб, и я творю с ней всё, что захочу! В моём дневнике написано, что однажды летним вечером я нарисовал душу красивого деревца и велел ей, чтоб дерево расцвело для меня зимой, а оно расцветало каждую зиму и до сих пор не умирает в лютые морозы, – затем он остановил слова, посмотрел на город снизу-вверх и продолжил более горьким тоном. – Изображая душу твоего города, думая о том, как я его разрушу, в мыслях кружился ни восход, ни полдень, ни полночь, а именно закат. Как считаешь, почему?

–Ты же сам сказал, что мысли связаны с душой. Видимо, если бы ты не передумал, это бы стало закатом твоей души!

Его правда была возмутительна для Данучи, но от возмущения правда не превращается в ложь.

–С чего ты взял, что я передумал?

–Разве, нет? – дрожащим голосом заскрипел Алуар, и страх сковал его глаза.

–Я вложил в душу города выбор! Уйти народ твой не может. Ты сделал свой выбор, а я сделал свой, – взял паузу, взглянув сначала со злостью в глаза Арлстау, а затем с завистью в его руки. – И ещё, мне плевать, что будет в следующей жизни. Это уже не моя жизнь. Я не могу простить тебе, что свою жизнь я проведу без рук, а то, что ты отнял у меня и начало моей жизни, что из-за тебя я ничего не помню, простить не смогу тем более…

Из-за купола города здесь никогда не было видно солнца, но в эту секунду наступил закат, и спутник вспыхнул над их половиной планеты. Лишь Данучи предчувствовал закат, лишь Алуар его почувствовал.

Руки настоятеля непослушно выронили душу города, и листок, как пёрышко, приземлился на пол. Серые пальцы потянулись к кинжалу, что был спрятан за поясом и схватили его. Алуар ничего не мог поделать, когда остриё потянулось к листку. Что-то управляло руками Алуара, и это был не Данучи, это выбор души, и душа желала, чтобы он убил её, не желала она принадлежать художнику.

–Прошу тебя! – кричал Алуар, ведь не осталось сил сопротивляться – Останови это!

–Не хочу, – прикрыв глаза, ответил Данучи.

Из всех вариантов развития событий, что предвидел настоятель, ни один не соответствовал этому. Арлстау и Иллиан также не ожидали увиденного, они находились в тяжёлом смятении, им было жаль Алуара, особенно Иллиану, ведь в нём он видел себя. В их реальности художник добрее его, в этой реальности в тысячекратно злее. Несмотря на всю свою доброту, Алуар был похож на Иллиана – не только татуировками.

Арлстау с ненавистью глядел на Данучи. Больше не распирало от гордости,