Коробка лежала внутри. Та самая коробка — 14 на 8 и на 5 дюймов, деформированная влагой, со сдвижной крышкой, вросшей в узкие пазы. Пименов осторожно расколол крышку тем же багром и вынул по частям. Ткань, прикрывавшая жемчужную россыпь, истлела за эти годы и рассыпалась у него в руках паутиной, а вот рисовая бумага потемнела, стала хрупкой, но осталась цела. Он осторожно развернул первый комочек. Потом второй. Потом зачерпнул из ящичка горстью.

Падающий с неба дождь смывал с его ладоней белые и темные потеки.

Жемчуга не было. Он был мертв, таинственный жемчуг, найденный экспедицией Чердынцева на сгоревшей джонке. Жемчуг не вечен. Он стареет и умирает так же, как и люди, превращаясь в известь, из которой когда-то родился. Как человек, родившийся из праха, превращается в прах по прошествии времени. Жемчуг любит свет и тепло женского тела и погибает во мраке. Он становится пеплом, потому что не может жить без любви.

Пименов растер пальцами остатки черной жемчужины и отложил коробку в сторону.

На нос «Тайны» спикировала мокрая нахохлившаяся чайка и уставилась на него внимательным мрачным взглядом. Берег был залит вытекшим из лопнувших цистерн мазутом, усыпан обломками. Прибой уныло пережевывал черную масляную грязь и трепал о гальку тело, одетое в синюю джинсовую рубашку.

Оценить повреждения «Тайны» было тяжело, но Пименову хотелось думать, что они не очень велики, ведь кроме удара о скалы, отправившего его в нокаут, он не помнил других ударов. Он огляделся. Корма была пуста. Глеб Изотов покинул борт бывшего водолазного судна, чтобы вернуться назад, в море, к которому он привык за проведенные на дне десятилетия.

Хромая, Леха прошел в штурманскую рубку. Крыша была проломлена, но мертвого тела внутри не было. Скорее всего, погибшего смыло за борт еще ночью. Внизу, в каюте, стояла гладкая маслянистая вода. По ней плыла смятая пачка сигарет. Ленкиных сигарет. Сигарет, которые курила Изотова.

Кожа которой была бархатиста на ощупь.

Голос которой касался нервов в позвоночнике.

Тело которой было сладкой ловушкой.

Он отвернулся, чтобы не вспоминать о том, как взорвались ее глазные яблоки.

Корпус «Моторолы» висел на одном креплении, но когда он включил рацию, зеленый огонек индикатора ожил, как проснувшийся светлячок. Пименов уже поднес микрофон к губам, когда увидел лежащий в углу мешок с содержимым экспедиционного сейфа, которой он зашвырнул туда вчера днем.

В мешке по-прежнему лежали ржавый револьвер, дорожный сейф из тонкого металла и небольшая шкатулка. Пименов достал из рундука нож, вскрыл шкатулку, замочек которой жалобно всхлипнул под напором нержавеющей стали. На дне лежали четыре золотых монеты, возможно, те самые остатки казны, о которых было написано в бумагах Ельцова, и пирамидка длиной со средний палец руки. Под налетом, покрывавшим ее грани, обнаружилась металлическая поверхность, покрытая значками иероглифов. Пименов отложил ее в сторону и принялся вскрывать дорожный сейф. Он весил не менее десяти килограммов, а может, и на пару килограммов больше, Пименов вспомнил, как Изотова доставала его двумя руками.

Изотова, которая…

Замок уступил силе. Крышка распахнулась.

От долгого пребывания в воде золотые монеты потускнели, но когда Пименов потер одну из них пальцами, профиль Николая Второго проявился и заблестел на желтом боку. Вторая монета оказалась иностранной, Пименову неизвестной. Третья — опять золотым червонцем. Монет было много. Не одна и не две — сотни штук. История, которую они с Ельцовым и Изотовой сочиняли для Кущенко, обрела плоть и кровь.

Леха рассмеялся, и от этого, а может быть, и от приложенных усилий рана под ключицей открылась, и по костюму скатились алые капли.

Денег было достаточно, чтобы восстановить «Тайну». Или купить «Ласточку». Или восстановить «Тайну» и купить «Ласточку». На них можно было купить многое, но ничего нельзя было вернуть.

«Ты — лучшее, что случилось со мной в жизни!» — сказал он, прощаясь.

Но жизнь ждала впереди, и он это знал. Просто не мог попрощаться иначе.

Эфир был наполнен шорохами и треском — где-то неподалеку еще шла гроза, и электрические разряды мешали наладить связь.

— Мэйдэй! — сказал Пименов в микрофон, вдавив клавишу передачи. Голос у него был слабый, чужой, и он сам бы не узнал себя, услышав со стороны. — Мэйдэй! Говорит прогулочное судно «Тайна», порт приписки Новороссийск. Кто-нибудь слышит меня? Кто-нибудь слышит меня?

Санкт-Петербург. Три месяца спустя

Небо над Невским было тоскливо-серым и настолько напоминало набрякшую от воды побелку, что прохожие невольно втягивали головы в плечи. Словно ждали, что с неба оторвется кусок и с хлюпающим, липким звуком упадет в глубокую ноябрьскую лужу, обдав брызгами, а то, чего доброго, и им за шиворот.

Вода в канале Грибоедова была того же цвета, что и небо, только еще и грязная вдобавок. У гранитных подпорных стенок плавал смытый дождем мусор — разовые стаканчики, кульки и пластиковые пивные бутылки. Картину довершало прыгающее на волнах надкушенное яблоко и порванная газета с фотографией президента на первой полосе. Фотография была большая и цветная. На ней Путин жал кому-то руку, а вот кому — было не рассмотреть.

Пименов отвел взгляд от свинцовой воды, по которой ноябрьский ветер с Залива гнал мелкую, как морщинки, рябь, и посмотрел на часы. До встречи оставалось всего тридцать пять минут, но и идти до места было пару шагов — не опоздаешь.

Несмотря на промозглую питерскую погоду, Леха нисколько не жалел о том, что решил прогуляться. Он бывал в Питере только ребенком, когда тот еще был Ленинградом, и практически ничего не помнил. Всплывали в памяти только Невский проспект с чешскими троллейбусами, дом на Набережной Мойки, тяжелая громада Исакия, воткнувшийся в небо шпиль с корабликом, «Аврора» на вечном приколе да полуденный грохот пушки со стен Петропавловской крепости.

Пименов поднял воротник плаща с подстежкой, надвинул поглубже мягкую шляпу, купленную здесь же, в Питере, в каком-то модном салоне на Васильевском и за немалые деньги, и не торопясь пошел к Русскому музею.

Шляпа была, как у Макса из фильма «Однажды в Америке», — мягкая и широкополая: он давно мечтал о такой.

Нынешний Невский уже ничем не напоминал тот старый, из детства. По мостовым ползло плотное стадо машин, среди которых было немало иномарок, над ними возвышались не прежние, скромные, а расписанные рекламой, как член Якудзы татуировками, троллейбусы. Сверкали яркие витрины дорогих магазинов, крутились, мигая, новомодные рекламные щиты.

Город настолько отличался от Новороссийска, Краснодара или Ростова, что первые дни его брала оторопь. Ни люди, ни дома не поразили — поразил темп, с которым здесь жили.

Он, правда, не шел ни в какое сравнение с Москвой, где Пименов провел трое суток по дороге сюда. Там жизнь летела, как ракета, на которую питерцы давно опоздали. Но все равно рядом с сонным, неторопливым Югом и эти анемичные северяне казались одержимыми трудоголиками. Недостаток солнца и темперамента отлично заменялся обилием текущих дел и проблем, которые надо было решать сиюминутно. Ни завтра, ни сегодня к вечеру, а именно сейчас — мгновенно!