Желтые восковые свечи горели вокруг надгробной плиты, словно стояли вокруг нее в безмолвном и все-таки живом карауле, — живом, потому что пламя играло на мозаиках и золоте купола и заставляло плясать непомерно огромные тени. Тибо, стоя на коленях у новенькой плиты, опустил на нее руку, как столько раз опускал ее на край постели короля-мученика в просторной и прохладной комнате, выходившей на двор со смоковницей. Тибо казалось, что это привычное движение поможет ему хоть еще немного побыть рядом с его королем. Мир теперь казался опустевшим.

Еще вчера он был здесь, в большом дворцовом зале, куда велел себя перенести, чтобы умереть в присутствии всех своих баронов, которых потребовал собрать вокруг него в его последний час. Лежа на жестких носилках, покрытых черным покрывалом, с терновым венцом на голове, как он сам захотел, этот слепой умирающий человек с искалеченным телом, но одержимый сверхчеловеческой силой, диктовал свою последнюю волю толпе мужчин и женщин, которые только и ждали его смерти, чтобы кровожадными волками наброситься на королевство. И все же они выслушали Бодуэна молча, пораженные неким священным ужасом, который объял их при звуках этого все еще красивого голоса, раздающегося как будто уже из гроба: мальчик будет коронован завтра, и до его совершеннолетия все должны повиноваться и хранить верность графу Раймунду, которого Бодуэн позвал, когда очевидны стали бездарность, ничтожность и тщеславное самодовольство Ги де Лузиньяна. Он заставил баронов дать клятву феодальной верности. И они повиновались — злобно скривив губы и затаив в глазах ненависть, но все же повиновались. А потом пришла смерть, так тихо, что приход ее заметили лишь тогда, когда перестал звучать голос...

Тибо он тоже высказал свою волю, но сделал это, оставшись с ним наедине в своих покоях.

— Женись на Ариане, — сказал он, — потому что, когда меня не станет, она окажется в опасности. Я знаю, кого ты любишь, но там тебе больше надеяться не на что, а ты знаешь, насколько дорога мне Ариана. Став твоей женой, она будет защищена.

А сломленную горем девушку он напутствовал:

— Вот твой супруг! Теперь ты должна следовать за ним. Он сумеет о тебе позаботиться...

Но Ариана отказалась до странности твердо — ведь она впервые сказала королю «нет».

— Женщина должна служить своему мужу, а я не хочу служить другому господину, кроме Господа Бога. Прости меня за то, что я не исполню твою волю, милый мой повелитель! Я хочу стать монахиней-госпитальеркой и посвятить свою жизнь больным. Тогда я навсегда сохраню тебе верность!

— Я не заслуживаю такой любви, но для меня будет утешением доверить тебя Господу...

Однако, когда она отошла за свежей водой, Бодуэн знаком подозвал к себе Тибо:

— Ты сам отведешь ее в монастырь, брат мой, но твоя задача этим не исчерпывается... Я боюсь за нее... Так что поклянись мне, что будешь заботиться о ней... хотя бы издалека! И еще... об Изабелле!

— Клянусь!

В ночь после смерти короля Ариана исчезла из дворца вместе со своей верной Теклой. Мариетта, к которой обратились с расспросами, ничего ответить не смогла. Сама она собиралась вернуться в Аскалон, где у нее был маленький домик и жила племянница. Предположив, что девушка решила отправиться в монастырь одна, Тибо больше ни о чем допытываться не стал. Он был поглощен горем, и ему следовало подумать о собственном будущем, поскольку у него не было ничего, кроме коня и оружия. Сделаться странствующим рыцарем, которых и без него было немало? Конечно, регент королевства предложил оставить его при себе, и сделал это достаточно тепло, но, отдавая должное талантам графа Триполитанского как государственного деятеля, Тибо не так сильно его любил, чтобы поклясться ему в верности. Слишком ловко Раймунд поддерживал тайные отношения с Саладином и его эмирами, которым Тибо не доверял...

Он долго простоял на коленях рядом с холодной мраморной плитой, согревая ее теплом своей руки и скорбно думая о том, что близится Пасха, близится день Воскрешения, но Бодуэн в этот день не встанет из гроба. Он смутно надеялся получить ответ на вопрос, которого сам себе не задал... и вдруг на плечо ему легла тяжелая рука. Обернувшись, Тибо увидел, что позади него стоит рыцарь-тамплиер. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы узнать в этом рыцаре пропавшего несколько лет назад Адама Пелликорна.

— Не надо вам здесь оставаться, — проговорил пикардиец. — Тот, кто покоится под этой плитой и чья героическая душа сейчас, должно быть, уже в ореоле сияния, не хотел бы этого. Надо думать о том, как жить дальше. Конечно, и ради вас самого, но и ради служения Господу.

— Я больше никому служить не хочу. Кажется, даже Господу! А, собственно, где вы пропадали все это время? Я-то был в плену, но разве вам не следовало оставаться подле моего короля?

— Следовало, конечно, но мне не позволили это сделать. Чтобы спасти свою жизнь, или, по крайней мере, принести хоть какую-то пользу, мне пришлось бежать... Я покинул Иерусалим и стал искать убежища...

— У тамплиеров, если судить по вашему облачению? Вы вступили в Орден...— Я и до того был тамплиером... и уже давно. Но давайте уйдем отсюда! Это место не предназначено для обсуждения человеческих дел, а мне надо многое вам рассказать.

Тибо был рад снова встретить своего товарища и позволил себя увести из часовни. Кроме того, Адам пробудил его любопытство, и это служило явным доказательством того, что он еще не готов был отрешиться от земных дел. В конце концов, ему только что исполнилось всего-навсего двадцать шесть лет, и он был слишком молод для того, чтобы стремиться к смерти, если только речь не шла о том, чтобы встретить ее с мечом в руке.

Покинув храм Гроба Господня, который каноники собрались запереть до завтрашнего дня, чтобы никто не помешал им молиться за упокой души усопшего, друзья вошли под своды улицы Трав, защищавших ее от жарких солнечных лучей и делавших похожей на галерею. Там располагались лавки торговцев фруктами и пряностями, но в этот траурный день все они были закрыты — не по приказу, но по единодушному решению. Жители всех четырех кварталов города, кем бы они ни были, — франками, армянами, греками или евреями, равно оплакивали удивительного молодого короля, чей героизм вызывал общее восхищение, и даже восхищение Саладина, о котором говорили, будто он оплакивает кончину благородного и великодушного врага, в котором иные видели воплощение самого Христа. На улице витали лишь привычные запахи пряностей и фруктов: корицы, перца, тимьяна, яблок, фиников, дыни и прочих земных плодов, которыми она обычно изобиловала. Пуста была и улица Храма, упиравшаяся в большую мощеную площадку, где располагались дом Ордена, его только что достроенная церковь, часовня, раньше именовавшаяся Харам-эш-Шериф, — бывшая мечеть, как и сам монастырь.

Эта мечеть называлась Аль-Акса — дальняя, первые крестоносцы превратили ее в королевский дворец, и только потом Бодуэн II отстроил заново большую крепость, центром которой стала башня Давида. Другая мечеть, круглая и увенчанная лазурным куполом, была построена халифом Омаром для того, чтобы укрыть внутри нее камень Ангела: тамплиеры посвятили ее Пресвятой Деве, как и все свои церкви. Именно туда и повел Пелликорн своего спутника, потому что с этой стороны наверх вели широкие лестницы, и можно было укрыться в тени, не опасаясь быть потревоженными.