Ивану Андреевичу внезапно захотелось увидеть адвоката.

— Слишком поздно, — заметил он.

— У него только начинается. Пошли.

— А я домой, — сказал Кротов.

— И не моги. Я, брат, тебя полюбил.

Он взял Кротова под руку.

— Такие экземпляры редки. Ископаемый. Прямо из музея, из-под стеклянного колпака.

И он начал расплачиваться, крепко держа Кротова под руку и не отпуская от себя.

— Арестован, брат. Шалишь.

— В «железку»? — спросил Сергей Павлович.

— И в «железку». Денег дам. Не беспокойся.

В окнах Прозоровского горели огни. Отворила дверь, действительно, новая горничная, худенькая, высокая, с большими, голубыми испуганными глазами. При взгляде на нее Ивану Андреевичу стало больно.

Бровкин втолкнул все еще упиравшегося Кротова и обхватил девушку за талию. Та сейчас же сделала злое лицо, и, оскалив зубы, с силою толкнула его обеими локтями в грудь.

Ивану Андреевичу стало гадко. Кротов подленько хихикал.

— Сережа, хороша? — допытывался Бровкин.

— Я тебе говорю: оставь! — крикнул раздраженно Юрасов. — Скотина!

Он высвободил девушку из объятий Бровкина.

— Милая, у барина карты?

Он спрашивал ее, склонив голову набок и задушевно ею любуясь. Она застыдилась окончательно и стояла, наклонив голову и опустив глаза.

— Озорники какие, — сказал она, вдруг порозовев. — Проходите, пожалуйста, в горницы.

Они продолжали ее рассматривать целою толпой.

— Ну, право же, идите, — повторяла она беспомощно.

И опять Ивану Андреевичу сделалось смутно-больно за нее. Этот дом продолжал ему казаться гадким приютом порока.

— Однако же, пойдемте, — сказал он.

— Безобразники, — заметил Кротов, снисходительно-возмущенно тряся головой. — Испортят девушку. Да, вот положение женщины из народа…

Они пошли вперед.

У Прозоровского шла игра. Посредине стола длинной стопкой стояли распечатанные колоды карт. Тут же рядом валялись кучей уже сыгранные карты. Играло несколько пожилых людей и один черненький юноша с разгоряченным красным лицом и болезненно горящими глазами.

— В банке восемь рублей, — сказал толстый человек с перстнями на пальцах и бритым актерским лицом.

Возле него лежала куча зеленых и синих кредиток и масса серебряной мелочи.

Прозоровский без сюртука и жилета обернулся на вошедших и встал. Лицо у него было тоже красно и как будто расстроенно. Губы и брови подергивались.

— Баста! — сказал он. — Машенька, пива и чаю в гостиную. — А! — продолжал он, узнав Ивана Андреевича. — Когда-то!..

Он сделал кисло-меланхолическую гримасу и, опираясь левой рукой о встречные стулья, пробрался к пришедшим.

Волоса у него торчали непричесанными вихрами, во всей фигуре было что-то неопрятное, «изжитое», сказал про себя Иван Андреевич. Он даже почему-то почти не узнал Прозоровского.

Здороваясь, Прозоровский несколько раз рассеянно ловил руку Ивана Андреевича.

— Вы что мне приказали? — спросила Маша, неслышно появляясь в дверях.

— Я тебя не звал, — удивился он.

— Ты велел ей подать в гостиную пива и чаю, — сказал худой и желтый господин, совершенно лысый, из числа играющих.

— Что верно, то верно. А разве я приказывал?

Прозоровский улыбнулся, по обыкновению, застенчиво оставляя рот открытым.

— Ты лучше объясни нам, как же это, брат, у тебя так вышло с Лизуткой? — громко кричал от двери Бровкин.

Прозоровский вдруг засмеялся долгим веселым смехом.

— Целая история. Как его?… Этот…

Он усиливался что-то вспомнить.

— Гаранька, — сказал строго от порога Бровкин.

Вообще, у него были с Прозоровским теперь какие-то новые, строгие отношения.

— Гаранька, да, — вспомнил Прозоровский. — Улизнула… отправилась… Как это?

Он опять просительно посмотрел на Бровкина.

— Ушла к Гараньке, — сказал тот, сделавшись внезапно серьезно-грустным. — Да, брат.

«Он сильно пьян», — подумал Иван Андреевич о Прозоровском.

— А, мать их курица! — сказал раздраженно Прозоровский. — Гаранька мне не конкуренция. И, кроме всего, у нее брюхо.

— Смотри! — погрозил ему Бровкин.

Прозоровский хотел налить пива и уронил на ковер бутылку, которую взял в руки.

— Оставь уж, — угрюмо отстранил его Бровкин и многозначительно заметил почему-то Ивану Андреевичу. — Все там будем.

— Где «там»? — не понял ничего Иван Андреевич.

Бровкин весело заржал.

— Черт, черт знает что! — ругался Сергей Павлович, потирая возбужденно ладонями стриженную голову.

— Давайте я сам налью.

— Я ничего не понимаю, — сказал Иван Андреевич.

— А, впрочем, я неправду об этом… о…

— О Гараньке, — подсказал Кротов, глаза которого зловеще и брезгливо щурились из очков.

— Благодарю вас… Да, о… о Гараньке… Он теперь поет:

Все, что кончается на ре,

Как, например, коньяк Депре,

Я обожаю.

Гараньку теперь рукой не достанешь. Купил себе воротнички… по праздникам носит… и… это…

Он сделал руками движение, напоминающее игру на гармонии.

— Гармонию, — подсказал Кротов.

— Гармонию… В управляющие из дворников так и глядит. Эта ходит у него теперь… бусы в десять якусов…

— Кто эта… Лизунька твоя?

— Почему моя? — вдруг возмутился Прозоровский.

Руки его бешено заходили.

— Ну, ладно, успокойся.

Бровкин положил ему руку на плечо.

— Не моя, а Гаранькина теперь. И морда у этого Гараньки птичья… ястребиная, хищная. Кто сумел… сумел…

Он щелкал пальцами, подыскивая выражение.

— Вскружить голову? — спросил Кротов.

— Нет, взять.

Он укоризненно посмотрел на Кротова.

— Именно взять. Вы понимаете?

Он необъяснимо волновался и вдруг нашел глазами Ивана Андреевича.

— Кто сколько может взять. Один одной бабы не удержит, другой может двух, трех. У этого… у Гараньки… одна семья деревенская, здесь — другая… и всех баб он в кулаке держит…

— И Лизуньку бил? — тоном специалиста осведомился Бровкин.