И вновь помчались галопом мои валькирии. Номер незнаком, код – берлинский. Я поставил на бездельника.

– Добрый день, господин Пофалла![84]

– Простите?

Голос был, без сомнения, дамский. Наверное, ей лет пятьдесят пять.

– Извините. Кто это говорит?

– Меня зовут Гольц, Беате Гольц. – Она назвала довольно известное издательство немецкого происхождения. – А с кем я говорю?

– Гитлер, – ответил я и откашлялся. – Простите пожалуйста, я ждал другого звонка.

– Может, я не вовремя? В вашем офисе мне сказали, что во второй половине дня…

– Нет-нет, – возразил я, – все в порядке. Только, пожалуйста, не задавайте вопросов о моем самочувствии.

– Вам все еще плохо?

– Нет, но кажешься себе хрупким, как грампластинка.

– Господин Гитлер… я звоню, чтобы спросить: не хотите ли вы написать книгу?

– Уже написал, – ответил я, – даже две.

– Знаю. Десять миллионов экземпляров. Мы под впечатлением. Но человек с вашим потенциалом не должен делать перерыв на восемьдесят лет.

– Видите ли, не все было в моих силах.

– Вы, разумеется, правы, я понимаю, что не так-то просто сосредоточиться на сочинении, когда русский разъезжает над бункером.

– Именно так.

Я сам не мог бы выразиться более удачно и был приятно удивлен чуткостью госпожи Гольц.

– Но теперь русского нет. И хоть мы наслаждаемся вашим еженедельным обзором по телевизору, мне видится, что настало время, чтобы фюрер вновь представил широкое изложение своего взгляда на мир. Или же… пока я тут не сделала из себя полную идиотку – у вас уже есть договоренности с кем-то?

– Да нет, я обычно печатался в издательстве Франца Ээра, – ответил я и сразу же понял, что оно наверняка уже тоже пребывает в состоянии вечной спячки.

– Могу предположить, что у вас давно уже не было контактов с вашим издательством.

– Вообще-то правильно, – подтвердил я. – И вот я задаюсь вопросом: кто же сейчас получает за меня авторские отчисления?

– Насколько я знаю, Бавария[85], – ответила госпожа Гольц.

– Какая наглость!

– Вы, конечно, можете подать в суд, но сами знаете, как это бывает…

– Кому вы рассказываете!

– И поэтому я была бы счастлива, если бы вы пошли более простым путем.

– И каким же?

– Напишите новую книгу. В новом мире. Мы с удовольствием ее издадим. Поскольку мы с вами профессионалы, буду говорить начистоту…

И наряду с рекламной кампанией широкого размаха она предложила аванс такого размера, что он даже в этих сомнительных евроденьгах вызвал у меня серьезное уважение, чего я, разумеется, пока не стал показывать. Кроме того, я мог выбирать помощников по своему усмотрению, и их работу тоже оплачивало издательство.

– Наше единственное условие: это должна быть правда.

Я закатил глаза:

– Наверное, вы еще захотите узнать, как меня зовут.

– Нет-нет, разумеется, вас зовут Адольф Гитлер. А какое же еще имя нам печатать на книге? Мойше Хальберменш?

Я рассмеялся:

– Или Шмуль Розенцвейг. Вы мне нравитесь.

– Я имею в виду вот что: нам не нужна смешная книжка. Полагаю, это согласуется с вашими планами. Фюрер не отпускает шуточек, правда?

Просто удивительно, насколько легко было иметь дело с этой дамой. Она прекрасно знала, о чем говорит. И с кем.

– Давайте вы об этом подумаете, – предложила она.

– Мне нужно некоторое время, – сказал я. – Я свяжусь с вами.

Я подождал ровно пять минут. И перезвонил. И потребовал гораздо большую сумму. Задним числом я понял, что она на это и рассчитывала.

– Ну тогда зиг хайль, – сказала она.

– Могу ли я понимать это как согласие? – уточнил я.

– Можете, – засмеялась она.

Я ответил:

– Вы тоже!

Это удивительно. Впервые за долгое время снег мне безразличен, хотя выпал рано. Толстые хлопья медленно падают за окном – в 1943 году меня бы это сводило с ума. Теперь, когда я знаю, что у всего есть свой глубокий смысл, что Провидение не ждет от меня победы в мировой войне с первой или со второй попытки, что оно мне дарит время и в меня верит, – теперь я наконец-то, оставив тяжкие годы позади, могу вновь наслаждаться мягким предрождественским покоем. И я наслаждаюсь им, почти как в те дни, когда был еще ребенком и сидел, забившись в уютный уголок комнаты, с “Илиадой” Гомера. Пока немного мешают боли в грудной клетке, но в то же время приятно следить за тем, как они уходят.

Издательство прислало мне диктофон. Завацки хотел, чтобы я пользовался мобильным телефоном, но все-таки управлять диктофоном гораздо легче. Нажимаешь на кнопку – запись идет, нажимаешь на кнопку – останавливается. И никто в это время не звонит. Я вообще противник этого беспрестанного смешения задач. В нынешние времена радио зачем-то должно вдобавок проигрывать серебристые диски, аппарат для бритья – работать для сухой и мокрой кожи, заправщик становится продавцом еды, а телефон должен быть, кроме телефона, еще и календарем, и фотоаппаратом, и вообще всем на свете. Это опасная глупость, приводящая лишь к тому, что наши молодые люди на улицах постоянно глазеют на телефоны и тысячами попадают под машины. Одним из моих первых шагов будет запрет подобных телефонов или же дозволение их использования лишь для оставшихся расово неполноценных элементов. Или даже, скорее, обязательное для них использование таких моделей. По мне, так пусть они потом целыми днями валяются на главных магистралях Берлина, как задавленные ежики, в этом будет практическая польза. Но вообще-то безобразие! Может, для госфинансов выгодно, чтобы люфтваффе занималось заодно и вывозом мусора. Но что это будет за люфтваффе?

Хорошая мысль. Я сразу надиктовал ее в аппарат.

Снаружи в коридоре установили обширные рождественские декорации. Звезды, еловые ветки и многое прочее. В адвент по воскресеньям приносят глинтвейн, для которого разработали очень приятный безалкогольный вариант, хотя я сомневаюсь, понравится ли он войскам. Ничего не поделаешь, пехотинец остается пехотинцем. В целом же не стану утверждать, будто рождественские декорации отличаются теперь бо́льшим вкусом. Ныне бал правит неутешительная индустриализация. Вопрос не в том, китч это или не китч, ведь в любом китче сохраняется кусочек чувства простого человека, а значит, его всегда можно развить в настоящее и большое искусство. Нет, что мне ощутимо мешает, так это несоразмерно возросшее значение рождественского деда – без сомнения, следствие англо-американского культурного влияния. Значение свечи, напротив, явно упало.