Особенно почему-то старался Тецкий, частенько удивлявший Васю своей неопределённостью – всегда непонятно было, что от него ждать. Однажды, подмигивая остальным (про подвид дедовщины с ласковым прищуром Вася узнает позже – в Советской армии), он подошёл к Васе и приобнял его, положив руку на плечо.

– Знаешь ли ты, Василёк, чем лев отличается от гомосека?

Вася знал, поэтому дёрнулся. Пристально посмотрел Тецкому в глаза, чтобы тот прочитал в них вялую ненависть. Тот прочитал, по-шутовски отпрыгнул в сторону, свёл бессмысленный наезд к шутке.

Поначалу Вася мучился этим ненужным ребусом плохо закамуфлированной недоброжелательности (может быть, в школе ещё где-то дорогу ему перешёл?), но после пары жалящих реплик, претендующих на остроумие, но крайне неловких (неужели он хотел покрасоваться перед девушками, пока жена Света на репетиции отсутствовала, или же желал заслужить пару дополнительных очков у Софьи Семёновны?), просто поставил на Тецком крест. Перестал его замечать, как ненужный элемент мироздания. Не игнорировал или как-то выказывал Тецкому своё «фэ», Вася просто не стал его учитывать, будто бы его и нет вовсе. Не сразу, но у него получилось, и мир стал понятней и проще. Вася запомнил этот опыт. Повзрослев, стал применять такую редукцию чаще и чаще.

Учился Вася быстро. Дважды повторять не нужно. «Вертикаль власти» в «Полёте» устроена просто, поэтому все телодвижения студийцев, даже тайные (причём не только «кто с кем», но и кто и чего хочет, к чему стремится), скоро становятся всем очевидными, явными.

Первое время Вася удивлялся простоте «социальных технологий» – одноходовкам интриг в желании заполучить роль или исполнить какое-нибудь невинное желание, прямолинейности лести, которой окружали С.С., выбивая из неё преференции. Васе неприятно играть и говорить неправду, но однажды, сразу же после шутки Тецкого, возникла ситуация, когда понадобились очевидные сторонники (первым на помощь пришёл грубоватый Никонов, и Вася это запомнил, «положив на ум», начал сходиться с Никоновым ближе, чем с остальными), и тогда Вася намеренно, словно бы проверяя себя «на слабо», отвесил столь грубый комплимент Софе, что, кажется, даже покраснел. Пришлось отвернуться.

Тем более что лесть Вася прикрыл дополнительным, избыточным количеством пузырьков искренности, выдохнув её как птицу – будто бы случайно вырвалось. Краем глаза увидел, что мессидж принят, съеден, тогда отпустил ещё более вопиющее замечание (как ему тогда казалось, на грани гротеска), и снова прошло. Или потому, что говорил органично и «без швов», или же многомудрая С.С. позволила ему сдать этот экзамен на внутреннее унижение, без которого не обходится ни одна коллективная деятельность.

Прятать нутрянку Вася умел и раньше. Театр «Полёт» учил его лицемерию. Причём по ускоренной программе. Перестройка продолжалась.

Так вот на первых представлениях ему совсем не получалось выходить из себя – то есть почти буквально отстраняться от тела, чтобы, с одной стороны, видеть себя глазами зрителей, а с другой, создавать из себя (или в себе?) самодостаточный образ, необходимый по роли. Одновременно Вася был тем человеком, которого он играл, но так же он был и Васей, играющим кого-то иного. Точно также и Тецкий, подхвативший посыл С.С., зацепил Васю «игрушечной травлей», как бы показывая, что он мог бы сделать с дебютантом, если бы обстоятельства сложились немного иначе. Если бы Вася попал не в творческий коллектив талантливой и продвинутой молодёжи, но оказался бы среди обычных чердачинских парубков, неотёсанных и грубых.

Надевая цилиндр Черчилля, Вася словно бы отрывался от земли и начинал парить над сценой. Не в смысле одухотворённости, вдохновения или увлечённости игрой, просто ему вдруг становилось видно во все стороны света с какой-то ласковой пронзительностью, способной загибаться даже за линию горизонта – как это однажды с ним случилось, когда он стоял на часах в школьном коридоре и видел одноклассников, собравшихся в спортзале на тризну по генсекретарю.

Вася чувствовал, что роль с каждым показом вырастает внутри его во всё более и более обособленный организм (фильм «Чужие» в СССР тогда ещё не показывали), с которым он имеет всё меньше и меньше общего. Вася, умевший скрываться и прикидываться прозрачным, наблюдал за тем, как во время спектакля внутри его возникает зона непрозрачности. Так лёд весной, перед тем как растаять, становится мутным и тёмным. И это было не трудно, не сладко, но – такая вот данность, после которой он узнавал о себе нечто новое. Обычно он рос через реакции на события и людей, а тут, на сцене, сам провоцировал рост изменений, которые могли завести куда угодно.

Марк Захаров из Ленкома (вот бы хоть одним глазком посмотреть их «Диктатуру совести») взял и сомнамбулически сжёг в прямом эфире «Взгляда» свой партбилет, точно сам от себя не ожидая такого поступка, как если это был спонтанный жест или импровизация. С Васей, представлявшим герцога Мальборо, происходила та же никому не заметная метаморфоза игрового сомнамбулизма.

В «Полёте» любили праздники и часто выпивали. Вот и Вася напивался да безобразничал, пытаясь соответствовать всеобщему умонастроению. Он быстро хмелел, и старшаки смотрели на его чудачества снисходительно, свысока. Им он был не конкурент, но пришелец из другого мира. Инопланетянин-гуманитарий. И тогда марсианин оказывал знаки внимания Кате, а также другим дамам, чтобы было непонятно, кто из них ему важен на самом деле. Вася воспринимал пьянки как русский карнавал, на котором почти всерьёз можно делать почти всё.

Он придурялся, другие тоже. Особенно часто заводилась игра, из-за которой двудушный Тецкий и попал в Васин игнор, – про то, какие мы тут все хорошие и романтичные, чистые и светлые. Вы, мол, не смотрите на нас, физиков и прагматиков, как на чужеродный элемент эволюции, так как, несмотря на наши галстуки и костюмы, а также совершенно нечердачинскую элегантность (следствие Перестройки и появление первых западных товаров), мы – плоть от плоти советских кухонь и коммуналок, комиссаров в пыльных шлемов и космонавтов, оставляющих следы на далёких планетах. Тем более что лучшие из нас действительно работают на космос, оставшись на секретных кафедрах Политехнического в аспирантуре.

Образ «в доску своих» подкреплялся гитарой. Лучшими певцами были Хворостовский и усатый Низамов, в спектаклях себя никак не проявивший. Они пели и дуэтом, и по очереди, излучая такую доброжелательность и всепонимание, будто бы сами сочинили все эти песни, способные обмануть кого угодно.

Вася, совершенно незнакомый с бардовской песней, поначалу, честно говоря, так и думал, что Низамов и Хворостовский пишут стихи и музыку всех этих «проникновенных лирических песен» про Натали, жену Пушкина и про девушку из соседнего вагона, про ботик, который потопили гады, и про то, что не наточены ножи. И, конечно же, «Налетела Дусь», ибо как нам без Дуси?

Полётовские посиделки неумолимо превращали спонтанное музицирование в отточенные концертные программы, первую из которых показали в ресторане «Уральские пельмени» (или «УПи») по соседству с корпусами Политеха на закрытии очередного фестиваля «Весна студенческая». Низамов и Хворостовский имели такой успех, что со стороны могло казаться – это «Битлз» заглянул в неуютный чердачинский ресторан. Не Цой с «Кино» и даже не «Роллинг Стоунз», но именно Джон Леннон со своими корешами.