IV

— Ты меня унизил, — сказала Руна, — а себя опозорил. Не пошел на обед, который я дала в честь прокуратора. Ты бы хоть прежде подумал, как это опасно и для тебя самого, и для города. Ведь ты всегда так стоишь за людей. Но нет, тебе наплевать на всех, лишь бы потворствовать собственным желаниям.

Так как она говорила по-латыни, Грациллоний отвечал ей на том же языке.

— Повторяю, у меня было срочное дело. Мне нужно было объясниться с двумя важными людьми, которых не было на собрании.

— Ты лжешь, — голос ее звучал монотонно и холодно, холоднее, чем льющийся потоками дождь. Окна незрячими глазами смотрели в темноту. — Ты спокойно мог бы дождаться, когда он уедет.

Разумеется, мог. Грациллоний про себя уже твердо решил, что не будет больше угождать Бакке.

— Тебе просто наплевать, — говорила Руна, — и не только на меня и на людей. Лишь бы провести время с ослами. В их компании ты чувствуешь себя свободно.

В комнате было мрачно, несмотря на лампы. На стене — святой, большеглазый, удлиненный, смотрел на него сквозь танцующие от сквозняка тени. Казалось, что и он движется, произнося ему анафему. Гипокауст утеплял пол, но холодный воздух хватал за щиколотки, и в воздухе ощущалась сырость.

Сегодня сама Руна напоминала ему этого святого: узкое лицо, прямая фигура, непререкаемая правота.

— Как же я с тобой натерпелась, — сказала она. — Сносила твою самонадеянность и грубость, твое нежелание считаться с другими. Все надеялась, что Господь и тебе откроет глаза, как он открыл их мне. Но не тут-то было. Ты их специально зажмурил. Ты думаешь только о себе.

Грациллоний смотрел на свои руки и старался подавить гнев. Он мог бы ударить ее, только что толку?

— Ты не похожа на свою мать, — сказал он. — Она послала бы меня к черту в трех словах. Когда ты закончишь свою проповедь?

— О! Теперь ты и мать мою оскорбил! Нечему и удивляться. За это время я тебя изучила.

Он вдруг почувствовал к ней жалость.

— Неужели ты теперь окончательно против меня? — спросил он.

Она поднесла руки к груди:

— Мне больно, так больно, ты даже не можешь себе представить. Ты нанес мне так много ран. Сейчас, надеюсь, последнюю.

— Значит, ты со мной порываешь.

Он собирался сказать, что они, по крайней мере, могут продолжить совместную работу.

— Я уезжаю из этого проклятого места, — сказала она.

Он даже рот открыл:

— Как? Куда?

— Прокуратор Бакка был столь любезен, что предложил мне сопровождать его в Турон.

— Что? — он был настолько ошарашен, что язык его заговорил помимо его воли. — Ну, и каков он в постели? Вероятно, целую ночь объясняет, что все это на благо государства.

Она, словно кошка, вцепилась ногтями ему в лицо.

— Довольно с тебя. К твоему сведению, с грехом я покончила. В Туроне меня окрестят, и я вступлю в сообщество святых женщин.

Грациллоний смутно вспомнил, что Мартин организовал такое общество, что-то вроде женского монастыря.

— Так что буду я теперь среди цивилизованных людей.

По мнению преемника Мартина, Брисия, полный аскетизм устарел и глава церкви мог вести такой же образ жизни, как и знать, с которой он поддерживал тесные отношения. Руне там самое место. К роскоши она была довольно равнодушна. Заняв командную позицию у женщин, она будет знаться с людьми, принадлежащими к высшим слоям общества. «Это у нее получится, можно не сомневаться», — подумал он.

— Обет безбрачия выдержать тебе будет нетрудно, — сказал он. Возможно, он был несправедлив, но она и в самом деле все меньше и меньше отвечала на проявления внимания с его стороны и старалась придумать отговорки, лишь бы избежать близости.

На высоких скулах вспыхнул румянец.

— Я приношу жертву Богу и надеюсь, что он ее примет. Мне необходимо искупить вину. Язычество, прелюбодеяние, по сути дела, — кровосмешение с тобой. К тому же, Грациллоний, я позволила твоей дочери бежать, пыталась помочь ей избавиться от ребенка, да и сама предохранялась.

Глядя на него с вызовом, она завела руки за спину и выставила вперед грудь, словно троянская женщина перед ахейским мечом.

Вполне возможно, что позднее он пожалеет. Однако в эту минуту он не чувствовал ничего, скорее, чувство некоторого освобождения.

— Я всегда подозревал нечто подобное, — сказал он ровным голосом. — Но на мысли этой не задерживался, отбрасывал в сторону, ведь ты была мне другом, освободила меня от призраков Девяти королев, да много чего было у нас хорошего.

— Да ведь тебе безразлично все то, что я для тебя сделала, — сказала она, помолчав. — Человек ты неблагодарный. Уж не послал ли мне тебя Господь в качестве наказания?

Разве эта христианская доктрина справедлива? Выходит, крещение смывает все прошлые грехи, а учитывает последующие прегрешения.

— Постараюсь простить тебе все то, что ты мне сделал, — продолжила она. — Буду молиться за твое спасение. Но больше всего буду молиться, чтобы Господь не позволил тебе сбить с пути истинного других людей.

— Прощай, — он повернулся и вышел.

Она побежала за ним.

— Что? — завопила она. — Ты уходишь вот так? Ты настолько груб, что и выслушать не хочешь?

— Закон этого не запрещает, — бросил он через плечо.

— Да ты просто трус, вот что! Ты не осмеливаешься услышать правду о всем зле, которое ты мне причинил.

Он удержался, чтобы не сказать: «Да, боюсь. Боюсь, что ударю тебя, но тогда я просто сломаю тебе шею».

И тут же к нему пришло сожаление.

— Мне бы хотелось, чтобы все закончилось по-другому.

И все же он не оглянулся. В прихожей он взял промокшую пенулу и натянул ее на голову. Ветер рванул у него из рук дверь, он толкнул ее назад и сквозь разыгравшуюся бурю двинулся к Конфлюэнту.

I

Над ними нависло зимнее серое, безликое небо. Деревья своими ветвями протыкали его насквозь. Стелился туман. Под ногами шуршали промокшие листья.

Наконец Бэннон сказал:

— Это здесь.

Господином он больше Грациллония не называл, но тем не менее разыскал именно его. «Я решил прийти к вам сам, — сказал он, а не посылать охотника, который набрел на это. Это дело властей. Вы человек бывалый и знаете, как могут раздуть эту историю римляне, стоит им только услышать. Начнут копать, кто это сделал… но уж, во всяком случае, никто из Озисмии сделать этого не мог, если только он не совсем помешанный». В лес они пошли вдвоем, никому о том не рассказав.

Люди обходили стороной место, к которому они сейчас направлялись. Молва говорила, что там водятся злые духи и прочая нечисть. Дохалдонец пошел туда только потому, что искал двух пропавших деревенских детей. То, что он увидел, заставило его бежать домой без оглядки. Дома он сразу схватился за амулет, твердя заклинания.