На следующий день Байрон с восторгом обнаружил собрание рукописей в библиотеке Амброзиано. Больше всего его увлекли письма, «настоящая любовная переписка между Лукрецией Борджиа и кардиналом Бембо… Я размышлял над ними и над локоном ее волос, самым прекрасным из того, что я видел…». Байрон безуспешно пытался получить копии писем, однако ему удалось забрать волосок из локона и завернуть его в бумагу со словами Поупа, примерно звучащими так:

17 октября Байрон и Хобхаус обедали с ди Бреме и его братом, маркизом, в его дворце. Хобхаус был поражен уважением, оказываемым его другу. Бреме сравнивал Байрона с Петраркой. Среди гостей были Сильвио Пеллико, автор «Франчески да Римини», поэт Монти и Анри Мари Бейль, позднее известный под псевдонимом Стендаль. В тот вечер Байрон не беседовал с ними, но, по словам Стендаля, пришел в восторг, когда Монти прочитал свою поэму «Машерониана», восхваляющую Наполеона.

Среди других гостей Милана был ирландский полковник Фитцджеральд. По словам Байрона, Фитцджеральд, будучи юным знаменосцем, влюбился в маркизу Кастильоне, которая была старше его на двадцать лет. После заключения мира он вновь появился и бросился к ногам маркизы, бормоча «на итальянском с ирландским акцентом вечные клятвы в постоянстве. Леди закричала: «Кто вы?», а полковник ответил: «Что?! Вы не узнаете меня? Я такой-то и такой-то» и т. д., пока наконец маркиза после долгого перебирания любовников, которые были у нее за четверть века, не вспомнила своего бедного младшего лейтенанта. Тогда она сказала: «Существовала ли когда-нибудь подобная добродетель?» (это были ее точные слова) – и, будучи уже вдовой, отвела ему комнаты в своем дворце и показывала его восхищенному обществу как образец непоколебимой верности».

Соратник Наполеона во время русской кампании Анри Мари Бейль вызвал особенный интерес Байрона. Бейль, в свою очередь, был очарован личностью знаменитого поэта и восхищен его литературным талантом. Он наблюдал за Байроном, но из-за незнания языка мало разговаривал с ним. Тем не менее в своих воспоминаниях Бейль передал впечатления о краткой встрече, которые так изумили Хобхауса.

Байрон уже месяц ничего не знал о Августе, когда наконец 28 октября пришло ее письмо. Она осторожно сообщала весть о том, что если он вернется в Англию, то уже не сможет видеться с ней наедине. Байрон ответил: «Я не понимаю и не могу понять всех загадок и волнений в твоих письмах, в особенности в последнем. Я лишь знаю, что ничто на земле не сможет помешать мне повидать тебя тогда, где и как я захочу, в зависимости от времени и обстоятельств. Ты мое единственное утешение, если не считать моей дочери в ближайшем будущем, и я могу жить, пока ты рядом… Мисс Милбэнк, по-видимому, была создана мне на погибель…

Я чувствую себя хорошо, но порой случаются приступы головокружения, во время которых я начинаю думать, что я стану таким, как Свифт, как он и как высохшее дерево, которое он видел. Мои волосы седеют и редеют, а зубы шатаются, хотя еще здоровые и белые. Не подумают ли окружающие, что мне шестьдесят, а не почти двадцать девять?»

Письмо Клер Клермонт не принесло радости Байрону. Он надеялся, что эта страница его жизни закрыта, но Клер по-прежнему была увлечена им. «Мой милый Альбе, я знаю, что ты скажешь. «Я же тебя предупреждал. Я советовал тебе. Я делал все возможное, чтобы остановить тебя, и вот теперь ты жалуешься». Я не жалуюсь на тебя, милый, и не сделала бы этого, будь ты вдвойне злее. Иногда я немного сержусь, что ты проклинаешь меня за мое желание, чтобы ты посвятил мне немного времени и написал, как ты живешь и что хоть немного любишь меня…»

Получив это откровенное послание, Байрон еще больше укрепился в намерении никогда не писать глупой девушке, которая любое проявление доброты расценивала как доказательство любви, Байроном не испытываемой. Хотя он всегда чувствовал себя нехорошо, причиняя другим боль, и любил, чтобы у людей складывалось о нем благоприятное впечатление, он понимал, что молчание – единственный выход, ведущий к наименее болезненным последствиям.

Вечером 28 октября, когда Байрон был в ложе Бреме в театре «Ла Скала», ему сообщили, что доктор Полидори повздорил с австрийским офицером и угодил под арест. Бреме и Байрон немедленно спустились вниз, но австрийцы были непреклонны и хотя приняли визитную карточку Байрона как залог за освобождение, но потребовали, чтобы доктор покинул Милан в течение двадцати четырех часов. Впервые Байрон напрямую столкнулся с тиранией австрийцев, представление о которой получил из уст Пеллегрино Росси и других итальянцев в Швейцарии. Теперь его презрение к австрийцам в Италии еще больше окрепло и впоследствии руководило всеми его действиями и словами. Австрийские власти узнали о взглядах Байрона, и с этой минуты за всеми его передвижениями стала следить тайная полиция. Хотя австрийцы отдавали дань уважения титулу и славе поэта, но держали его под постоянным контролем.

2 ноября Байрон простился с друзьями. На следующее утро вместе с Хобхаусом он выехал из Милана. Спрингетти отправился вперед с двумя экипажами Байрона и багажом по направлению к Венеции. Заехав по пути в Горгонцолу, Караваджио, Брешию и Десенцано, друзья б ноября добрались до Вероны, где осмотрели амфитеатр и предполагаемую могилу Капулетти. В Виченце путешественники видели здания, возведенные великим Палладио или под его влиянием.

Байрон так стремился в Венецию, что остановился в Падуе только для ужина, к большому сожалению неутомимого любителя достопримечательностей Хобхауса. 10 ноября на пути вдоль канала Брента в Местре они оставили экипажи и лошадей на постоялом дворе и в ливень отправились на гондоле в знаменитый город. Им почти ничего не удалось разглядеть из похожей на гроб черной коробки гондолы, пока они не оказались среди огней Венеции. Хобхаус записал: «Плеск весел подсказал нам, что мы под мостом, а лодочник крикнул нам: «Риальто!» (знаменитый мост. – Л.М.). Вскоре мы причалили около гостиницы «Великобритания» на большом канале и увидели великолепные лестницы, ведущие в комнаты, где роскошные шелковые портьеры указывали на то, что в лучшие времена здесь жила знать…»

Венеция сразу же пришлась Байрону по душе. Это был волшебный мир, настоящая театральная сцена с печальными реквизитами давно минувших лет, которые так трогали сердце поэта. Прежнего великолепия в светском обществе Венеции уже не было. Осталось только два или три литературных салона. Ночью работали всего две кофейни. Разноцветные костюмы почти исчезли. И все же Венеция не потеряла своего очарования. Байрон ощутил это, когда они пересекли лагуну, ведущую в Лидо, проплыли мимо палладианской церкви Сан Джорджио Маджоре и оглянулись на волшебные башни. Тогда впервые Байрон увидел Адриатику и на фоне далеких Альп – Венецию, золотую в лучах заходящего солнца.

Решив сменить гостиницу на частный дом, Байрон нашел подходящее жилище на Фреццерии, маленькой улочке неподалеку от площади Сан-Марко. Комнаты располагались над лавкой торговца мануфактурными товарами по имени Сегати. Три дня спустя Байрон написал Муру: «Я собираюсь остаться в Венеции на зиму, вероятно, потому, что она наравне с Востоком всегда была зеленым островом моего воображения. Город не разочаровал меня, хотя его запустение произвело бы противоположный эффект на других. Но я слишком давно знаком с развалинами, чтобы бояться их. Кроме того, я влюбился, а это самое лучшее или худшее из того, на что я способен. У меня очень хорошие комнаты в доме «венецианского купца», который всегда занят и у которого есть двадцатидвухлетняя жена. Марианна, так ее зовут, похожа на газель. У нее большие черные восточные глаза с совершенно особенным выражением, которое редко встретишь среди европейцев, даже итальянцев… Не могу описать впечатление, которое такие глаза производят на меня».