Особую активность проявляли либералы. Советский посол их частый гость в доме Г.-Д. Геншера, в здании бундестага, в обществе, которое собирал X. Карри. Не в моих правах было раскрывать собеседникам технологию переговоров. Но свободные демократы добивались ориентировки, когда примерно можно ждать подведения согласия под крышу и какие основные элементы оно включит в себя. Их настойчивый интерес проистекал не из праздного любопытства. Партию раздирали центробежные перегрузки. Коалиционное большинство таяло на глазах. Нависла реальная угроза перехода еще ряда депутатов-либералов во фракцию ХДС/ХСС или отказа подчиняться партийной дисциплине при голосовании.

На одной из встреч, где присутствовали главные действующие лица почти всех течений в СвДП, я рискнул сделать прогноз, что в начале сентября берлинские переговоры финишируют и что их результаты не разочаруют даже придирчивых критиков. И. Эртль, помнится, это был он, и Э. Ахенбах-старший сказали, что всерьез принимают мои слова и будут опираться на прогноз-обещание, работая с колеблющимися. Таким образом, я подведу и себя, и их, если выдам желаемое за действительное.

Язык мой – враг мой. Отступить бы назад, хотя бы тросик страховочный зацепить. Нет, лезу напролом:

– Если бы все замыкалось на советскую сторону и ГДР, то соглашение по Западному Берлину было бы готово к парафированию даже в конце августа. Поскольку участников семь и каждый мерит по семь раз, приходится закладывать в резерв больше времени.

К моменту этого оптимистического разговора с либералами – он состоялся на рубеже июля – августа – наше трио оставило позади большую часть дистанции. Она была отмечена драматизмом восстановления забытых навыков сотрудничества. Шаг за шагом между К. Рашем и мною установилось взаимопонимание, о котором поначалу и не мечталось. Посол США убедился, что мне чуждо стремление навязывать какую-то формулировку ради формулировки, подлавливать его на готовности с развязкой, которая имела мало шансов миновать госдеповскую экспертизу ввиду прецедентов, не обязательно знакомых К. Рашу – специалисту в иной отрасли права.

Зачем мне соглашение-мотылек? К чему помогать затягивать узду, наброшенную на каждого из нас охранителями разногласий? Нестандартные повороты и комбинации в обстоятельствах, не имеющих аналогов, обнаружатся в свободном от зашоренности поиске. Да, обговоренные варианты и совместно сочиненные проекты правовых записей докладывались в Москву, Вашингтон и ведомство канцлера в Бонне. Они требовали подтверждения свыше. Слова посвящали руководство в конечный продукт нашего труда и очень бегло в мытарства его достижения. Комментарии писались в расчете на выделение той или иной грани, особо почитаемой адресатом, чтобы облегчить взятие перевала всему обозу. Не зря говорится: мало открыть глаза, надо еще зажечь свет.

Каждый из нас троих попадал в ситуации, когда уместен был немой укор или заостренный вопрос: на этой догме (перекосе и т. п.) распишемся в бессилии (умоем руки)? В десятки заходов, с разных направлений подбирались мы порой к предмету спора. Мог выручить порядок слов или одно-единственное искомое, которое почему-то так долго ускользало, что впору было отчаяться.

К. Раш и Э. Бар слышали от меня такие недипломатические обороты:

– Какой прок от того, что я уступлю вашим настояниям? Громыко отвергнет проект и еще мне накостыляет.

Английского словарного запаса для бытовизмов ужасно не хватало. Пока Э. Бар помогал донести сомнения до посла США, я соображал, где приму замечания своего министра, а где включу канал связи с генеральным секретарем, чтобы переломить мидовскую инерцию.

К. Раш получал инструкции президентским шифром от Г. Киссинджера. Аппарат Госдепартамента, по крайней мере посол нас с Э. Баром в этом уверял, держали в неведении по поводу параллельных переговоров в Бонне. Однажды, когда запас аргументов в защиту какой-то в моем представлении сомнительной позиции иссяк, он протянул мне телеграмму:

– Убедитесь сами. Мне не разрешается здесь отступать. По мотивам, посольству неизвестным, президент не принимает среднее решение.

Посол кладет бланк передо мной. В руки телеграмму не беру, чтобы не ставить Раша в двусмысленное положение. Краем глаза примечаю: все примерно как и у нас. Место, время отправления, кому. И чеканный, не практиковавшийся в нашей переписке слог: «Президент приказал. Первое, второе, третье…»

– Я могу, – продолжал Раш, – доложить, что, несмотря на повторенные мною соображения, ваши сомнения не рассеялись.

Бар вступает в дискуссию и просит добавить в отчет посла:

– Сторона ФРГ находит советские сомнения обоснованными и готова поддержать компромиссные формулировки.

Точно так же Бар мог предложить мне сообщить в Москву, что американские соображения по тем или другим вопросам адекватно отражают позицию ФРГ и должны приниматься как их совместная точка зрения. Реже взгляды СССР и США, совпадая, до известной степени диссонировали с западногерманскими. Но случалось и нечто подобное.

Иначе говоря, в нашем политическом треугольнике не возникало ни двух, ни тем более трех тупых углов. Если когда и обнаруживались признаки тупиковой ситуации, заботой каждого было не столбить разночтения, а обследовать, нельзя ли навести обходную переправу.

Текст четырехстороннего соглашения достаточно известен. Было бы интересно разве что для ограниченного круга специалистов, а в общем скучно, займись я описанием генезиса отдельных его положений. Кроме того, каждый из трех участников встреч на вилле Хенцен попал бы, думается, в затруднение, если двадцать с лишним лет спустя ему предложили бы идентифицировать по памяти, кто первым какое слово произнес. Без преувеличения почти каждая формулировка писалась совместно.

Могу, однако, констатировать одно – колыбелью базовой концепции соглашения и его архитектуры была старая вилла в предместье Бонна. Жаль, что тремя годами позже ее снесли за ветхостью и с ней исчезла материальная память о становлении кирпичик к кирпичику одного из самых эффективных урегулирований послевоенного времени.

Можно договориться в узком составе. Но как плоды вашего творчества подать на официальный стол переговоров? Там ведь представлены еще две державы, которые, так считалось, не должны были догадываться о том, что совершалось на вилле Хенцен.

Первое условие называлось – конфиденциальность. Советской стороной она принималась с преувеличенной строгостью. Поэтому сигнал, поступивший от К. Раша, будто наш дипломат Ю. А. Квицинский, разговаривая в Западном Берлине с американским посланником Дж. Дином, выказал «повышенную осведомленность» о боннском обмене мнениями, вызвал переполох.

Один из способных молодых дипломатов, которого я, минуя несколько ступеней, сделал своим заместителем по 3-му Европейскому отделу, тот же час был затребован на ковер в Москву. Из его объяснений следовало, что посланник Дж. Дин наводящими и прямыми вопросами тестировал, насколько Ю. А. Квицинский в курсе собеседований на вилле Хенцен. Получалось, как в пресловутом анекдоте – в принципе верно, но… Так, во всяком случае, известили меня. Некоторые подробности, что не так давно назвал Ю. А. Квицинский, были мне тогда неведомы, если предположить, что подробности эти вообще существовали.