Кай хмыкает и качает головой.

— Звучит так же бредово, как сказки про чудо-подорожник.

— Это правда. Я в одной книжке вычитала.

Десять. Одиннадцать. Двенадцать.

Только не отталкивай.

— Что ты там шепчешь?

— Считаю. Двадцать секунд это только кажется, что совсем пустяк и пролетают быстро. На самом деле, никто так долго не обнимается в простой жизни. А помогают только долгие крепкие объятия.

Девятнадцать, двадцать.

Кай набирает полные легкие воздуха и тяжело выдыхает. Напряженная спина под моими руками расслабляется. Плечи опускаются.

А ты не верил, что это работает.

— Она всегда такой была. Я привык, — вдруг тихо говорит он. — Привык считать себя худшим. Недостойным. Безруким. Слишком шумным. Слишком глупым. Проблемным. Никчемным.

— Ты совсем не такой, Кай.

Он выбрасывает окурок и тянется к окнам. Захлопывает одно, потом второе. Я ослабляю объятия, позволяя ему двигаться, но не убираю рук совсем. Не хочу оставлять его в таком состоянии одного, за несколько минут до наступления нового года.

— Идем ко всем, — шепчу, снова касаясь щекой его спины. — Сейчас буду куранты. А потом я тоже уйду к себе. Вряд ли Розенберг будет сидеть с ними за столом, ничего не останется, как тоже уехать.

— Еще пять минут, балеринка. Ладно?

Киваю и закрываю глаза. Слышу, как биение его сердца становится спокойней. Тяжелые гулкие удары прокатываются по моему телу, и, уверена, ритм моего сердца тоже подстраивается.

По-другому уже не будет.

Ощущаю, как Кай медленно и аккуратно оборачивается, оставаясь в нерушимом кольце моих рук. Касается пальцами подбородка и поднимает мое лицо. Глаза не открываю. Почему-то так и стою, зажмурившись. Впитывая каждой клеточкой его близость.

За окном взрывается петарда, даже за смежными веками вижу всплески красных пятен. Фейерверки еще не захлебываются, а значит, не полночь. Просто у кого-то сдали нервы.

Вздрагиваю, когда Кай целует меня в лоб. Потом в кончик носа. Легкое прикосновение, и я уже вибрирую, как настроенная арфа под его руками.

— Хочу поцеловать тебя… Но я только что курил, — шепчет он, касаясь моего виска. — Я обязательно брошу, балеринка… Мне важнее целовать тебя в любой момент, когда я захочу, чем это.

Меня затапливает нежность. Я ведь даже ни о чем еще не просила.

Распахиваю глаза, обвиваю его шею руками и сама встаю на цыпочки. Раньше, чем он успевает понять, касаюсь его губ и целую. Горький поцелуй с привкусом табака, который я сама ни разу не пробовала в жизни, а он не стал со мной делиться.

Мы с ним ни в чем не похожи. Он как с другой планеты, где другие условия выживания, где тебя не любят по умолчанию, просто потому что ты это ты.

И это подстегивает любить его самой. Так сильно, как я могу. Потому что такого, как он, нельзя не любить.

В каждое движение губ я вкладываю не только страсть, не только притяжение. Все свое сердце. Всю себя, потому что без него я теперь не смогу.

От громогласного взрыва дрожь прокатывается аж по стеклам. Я вздрагиваю, и в тот же момент прямо в темном небе перед окнами распускается искристая синяя хризантема, а следом за ней еще один взрыв — на этот раз в клубах дыма и потухших искр вспыхивает розовый пион. Казалось, оставь мы окна открытыми, могли бы коснуться лепестков.

Мы оба смотрим в окно, под которым внизу, какие-то сумасшедшие стреляют фейерверками так рядом с домом, что это наверняка опасно. Но сейчас праздник в период пандемии, когда каждый день и каждый вдох и так наполнены опасностями, а салюты хотя бы красивые.

Кай снова наклоняется к моим губам, а я заворожено любуюсь отсветами зеленых искр в его глазах, сгорая от желания снова ощутить его губы...

И тогда на пороге комнаты кто-то деликатно, но очень громко кашляет.

Кай мгновенно убирает с моей талии руки, а я могу думать только о том, что, слава богу, это был не отец.

Он бы так деликатно и в то же время издевательски кашлять не стал.

На пороге действительно стоит Розенберг. И его лицо перекошено отвращением так, будто он только что сбился с такта, потому что музыкальное сопровождение взяли фальшивую ноту. По крайней мере, раньше такое лицо, я видела у него только на репетициях.

— Так это он, что ли? Твой хваленый боксер? Вот этот дрыщ-извращенец, который решил, что это здорово лапать собственную сестру?

Кай дергается, но я хватаю его за рукав в последний момент.

— Уйди, Яков. Ты здесь лишний.

— Да ну? — смеется он. — А хочешь, я сейчас твоему отцу расскажу, что только что увидел, и посмотрим, как он твоего братца с двадцать первого этажа спустит? Я, значит, позвать вас решил за стол, а вы тут… Ладно он, а ты-то в нем что нашла?

Лицо у Розенберга заостренное, хищное. Жестокое. Таким я его тоже никогда не видела. Он медленно переводит взгляд на Кая и цедит:

— Вскрыл ее, да?

В ту же секунду Кай срывается с места.

Я кричу, пытаясь его остановить, но это как пытаться образумить порыв ветра.

Очередная канонада заливает комнату радужными пятнами, а Кай с размаху бьет Розенберга в лицо. Яков уворачивается, но его движения гибкие, ритмичные — он танцовщик до мозга костей.

А вот Кай пружинит, обманывает, не размахивает руками, как Розенберг, который больше напоминает мельницу. Кай держит локти у корпуса и даже отступает обратно в комнату, но потом делает какое-то движение, которое я не могу определить сходу.

И через мгновение Яков охает.

А потом сгибается пополам, с глухим рыком хватаясь за лицо.

Взрывы за окнами сливаются в оглушающую какофонию, и из другой комнаты доносятся удары курантов. Я слышу звон хрусталя, сдавленные стоны Якова, неразборчивый мат Кая сквозь стиснутые зубы. И только громкое: «Понял меня?», на которое Яков кивает, но больше не пытается ничего сделать.

Только бросается к дверям, продолжая закрывать нижнюю половину лица обеими руками. Даже сквозь пальцы я вижу что-то черное и липкое, и не сразу понимаю, что это кровь.

Неправильность происходящего зашкаливает.

Я хочу обернуть время вспять, остановить Розенберга и не дать Каю совершить очередную ошибку, которую потом объяснить другим будет очень сложно. Но поздно. Как сквозь толщу воды я слышу визг Оксаны, причитания, стоны Розенберга, и следом тяжелые, решительные шаги моего отца.

— Что ты сделал? Зачем ты выбил Якову передний зуб, Костя?!

Это все я, это все моя вина, папа, хочу крикнуть ему, остановить его и не дать войти в комнату, но отец смотрит на Кая, а до меня ему нет никакого дела.