— Благодарю вас.

— Знаете, — произносит человек уже по дороге в темноту конюшни, — однажды я встречался с вашим отцом в Ирландии, он был добрым человеком и хорошим вором. Говорили что вы лучше.

— Был лучше.

— Жаль. — Человек исчезает в дверях, а отец Малахия Килли остается один с двумя сумками в руках.

Викарий оторвал взгляд от пюпитра, поднял глаза и увидел перед собой рослого мужчину. Священнику показалось, что человеку сорок с небольшим, но сам викарий прожил на этом свете уже восемьдесят четыре года, поэтому другие люди представлялись ему моложе, чем были на самом деле, и он, зная эту свою слабость, всегда прибавлял к своим оценкам пять лет. Хорошая система — во всяком случае, ничуть не хуже всякой другой. У стоявшего перед ним мужчины были короткие вьющиеся седые волосы, зачесанные со лба назад и фиксированные каким-то гелем. По представлениям старого викария о светском мире это был последний писк моды. Аккуратно подстриженные баки и загорелый лоб говорили о властности и мощи интеллекта. Глаза прячутся за стеклами дорогих очков, отлично сшитый и подогнанный по фигуре темно-серый двубортный пиджак — последнее всегда особенно выигрышно смотрится на атлетически сложенных мужчинах. Викарий обрел Бога и отыскал старую швейную машинку матери приблизительно в одном и том же возрасте, и некоторое время два эти предмета занимали в его жизни почти равные позиции. Единственный секрет, который он утаивает от отца-исповедника, единственный договор, который он заключил с Богом лично, — это потайной шкаф, набитый итальянскими костюмами ручной работы. Один раз в два года он позволяет себе тратить месячное жалованье на очередной костюм, который тоже отправляется в шкаф — ждать особого случая. За восемьдесят четыре года викарий только два раза осмелился переодеться в партикулярное платье. Какая это могла быть жизнь… Но на этом месте святой отец прерывает поток мыслей. В списке вещей, которыми он пожертвовал для Господа, костюмы занимают отнюдь не самые первые места.

— Добрый день, профессор Меррик.

— Добрый день.

Из этой фразы викарий заключает, что добрый профессор в совершенстве владеет итальянским, хотя и не без налета северного акцента, но святой отец не сноб в отличие от большинства римлян.

— Вы хотите сразу же пройти в архивы, или сначала я направлю вас к отцу Сепульхри?

— Сначала к отцу Сепульхри, если это, конечно, вас не затруднит.

Для американца он, пожалуй, слишком вежлив, хотя одно упоминание об архивах Ватикана делает смиренными большинство людей.

— Будьте любезны, следуйте за мной.

Викарий идет тяжелым шагом, опираясь при ходьбе на палку. Каждая часть его старого тела передвигается медленно, со скрипом в коленях. Локоть неестественно согнут, шажки мелкие и не вполне уверенные. Очень плохо, что путь в кабинет отца Сепульхри пролегает не через архивы. Койот с удовольствием бы осмотрелся заранее, но ничего страшного, он займется этим позже. Медленно, словно смакуя каждый шаг, они проходят через центральный читальный зал. На стене современные часы. Ниша со статуей умиротворенной Пресвятой Девы. Два ряда длинных столов и стулья с высокими деревянными спинками и стопки архивных книг: кремовые кожаные застежки, скрепляющие листы старого пергамента. Большинство документов архива вопреки расхожим мнениям суть не что иное, как записи передач церковного имущества и регистрация прочих внутрицерковных дел. Покупка и продажа собственности, протоколы расследований и судов инквизиции, счета четырнадцатого века, списки любовниц Борджиа, квитанция штрафов и взысканий, свидетельства мистицизма, на основании которых событию присваивали статус чуда, а потом, возможно, канонизировали очередного святого. Это самое большое в мире собрание бумаг, и ведет его туда самый неторопливый на свете библиотекарь.

Викарий сразу понял, что профессор никогда прежде не бывал в архивах. К архивам надо привыкнуть, на это требуется время, и адаптации отнюдь не способствуют ряды монахов, склонившихся над древними книгами. Иностранцы, даже вежливые иностранцы, выглядят здесь сущими простофилями.

— Вы не бывали здесь раньше, не так ли?

— Нет, я действительно ни разу здесь не был.

Еще два шага.

— Эти архивы поистине впечатляют, — изрекает Койот.

— В письме сказано, что вы археолог и одновременно лингвист, поэтому мне представляется очень странным, что вы до сих пор не побывали здесь.

— Это совсем не странно для археолога, который никогда до этого не сталкивался с памятниками эпохи раннего христианства. Я стал лингвистом не более десяти лет назад и стал им, если можно так выразиться, поневоле. Я понял, что на свете осталось не так много живых людей, способных оценить важность моих находок, и мне пришлось овладевать языками, чтобы попытаться объяснить эту важность и получить деньги на продолжение раскопок.

— Понимаю, — говорит викарий. Они медленно проходят еще два читальных зала и попадают в длинный сумрачный коридор, по обе стороны которого множество дверей, похоже, запертых уже много-много столетий.

В другом мире, думает Койот, ты бы уже давно познакомился с этим викарием. Не то чтобы это был какой-то определенный человек, нет, это был бы один из тех людей, которые время от времени появляются в самых неожиданных местах, людей, выпивающих за один раз не более унции виски, людей, которые ждут тебя всю жизнь только для того, чтобы подойти в каком-нибудь прибрежном баре Ост-Индии и дать короткий совет. Что-то вроде: «Я заметил здесь пару рыбацких лодок, которые ходят отсюда в Японию и на Фиджи». И ты примешь этот совет и покинешь остров, потому что до тебя вдруг дойдет, что кто-то где-то решил отплатить тебе благодарностью.

Но сегодня не тот случай, сегодня квинтэссенция совета викария звучит по-иному: «Некоторые люди никак не могут успокоиться».

— Простите?

— Думаю, на них действует тяжесть истории. Возможно, все дело в том, что мы, монахи, постоянные обитатели церкви, держим в отдалении мирян. Конечно, мне трудно судить, но, кажется, я уже давно привык к такому положению вещей.

— Надеюсь, что это так, — без улыбки говорит Койот.

— Ватикан — это мир в себе, вы же понимаете.

Они проходят еще одну, средних размеров, комнату без окон, в центре которой стоит несколько больших столов. На стенах развешены инструменты и полки со справочными изданиями. Флюоресцентные светильники, обрамляющие потолок, выключены. Единственный источник света — старинная настольная лампа, отбрасывающая свет на двух мужчин в рабочих халатах и хирургических перчатках. Мужчины склонились над пожелтевшим свитком, развернутым на столе, придвинутом к дальней стене. Оба держат в руках линейки и временами заглядывают в какую-то раскрытую книгу. Ни одного из этих людей Койот прежде не встречал.

— Они измеряют протяженность царства Божьего, — поясняет викарий, — по одному слову за один раз.

Он пересекает комнату и останавливается перед ничем не примечательной дверью в дальнем конце. Койот замечает, что у двери нет ручки, вместо нее на двери висит медная пластинка, которую надо толкнуть, чтобы открыть дверь. Рядом с пластинкой — глазок замка, а в щель между дверью и косяком видна толстая массивная задвижка. Сама дверь представляет собой раму из темного дерева, обрамляющую фасеточную панель матового стекла. За стеклом видны какие-то смутные неразличимые контуры, и Койот видит только, что за дверью горит свет.