Мама, конечно, была вне себя от радости, узнав о моей предстоящей свадьбе. Она так сердечно и открыто держалась со мной, словно я был ребенком, и ничто не доставляло ей столько удовольствия, как просто сидеть рядышком. Она заставила меня подробно описать вечера, проведенные с Франциской, и хотя я был осторожен и пытался упускать самые интимные подробности, она довольно скоро обо всем догадалась.

— Ты всегда проявлял удивительное терпение, Джон, и прежде всего ко мне. Но ты никогда не желал ждать любви, — она засмеялась. — Хотя, наверное, в этом нет ничего плохого. Зачем ждать, если любишь так сильно?

Мы с Франциской дважды в неделю обменивались письмами, которые были призваны сделать наши отношения более близкими. Однажды она написала мне, что проснувшись ночью, услышала, как я подражаю пению птиц.

«Затем ты заговорил со мной и сказал: Лети, Франциска, куда только душа пожелает. Я постараюсь не ревновать тебя… Разве это не странно»?

Был то сон, или нет, но я написал ей в ответ: «Мы должны попытаться воплотить твое видение в жизнь. Хотя я прошу тебя не подниматься слишком высоко, чтобы я не терял тебя из виду. И ты должна пообещать мне, что будешь возвращаться назад».

«Клянусь», — ответила она.

Она всегда подписывала свои письма «твой друг, Франциска», и это значило для меня очень многое.

Мы поженились 14 сентября 1813 года, спустя три месяца после моего возвращения. К этому времени Франциска уже три раза подряд пропускала месячные.

Я очень желал, чтобы мать приехала на мою свадьбу, тем более что мы снова сблизились во время моего пребывания в Англии, но она не спешила с ответом и, по-видимому, не была готова к возвращению в Порту. Перед моим отъездом мы решили, что лучше сыграть свадьбу без нее. Я уверил мать, что мысленно мы будем с ней, а ее благословения будет вполне достаточно.

Мы поженились в церкви Сан-Бенто: я уступил Франциске и согласился дать христианский обет — как и тысячи португальских евреев до меня. Среди приглашенных были Луна, Бенджамин, Жильберто, сеньора Беатрис и бабушка Роза. Не сдержав слез во время церемонии, бабушка позже назвала меня негодяем, за то что я не пришел к ней с Франциской и не спросил ее благословения.

Но я притворился, что не понимаю, и ничем не выказал свое раздражение.

Наш первый ребенок родился 28 февраля 1814 года. Роды были трудными, и Франциска провела в постели несколько недель. Мы назвали дочь Грасой в честь Грасы Оливейра.

Первое время, лежа рядом с женой и новорожденной дочкой, я ловил себя на мысли, что мне хочется раствориться в них обеих. Это, как я позже понял, одна из самых великих тайн страха смерти, поскольку если бы смерть означала слияние с тем, кого любишь — например, с одной из моих дочерей — я бы ничуть не боялся умереть. Но прекращение земного существования без воссоединения с тем, с кем ты был связан любовью при жизни, всегда казалось мне ужасной несправедливостью.

Эстер родилась ровно через год, седьмого марта 1815 года. На этот раз роды оказались еще болезненнее и привели к осложнениям: Франциска страдала от приступов ярости и меланхолии. Почти два месяца ее даже не заботило, жива Эстер или нет. Я не мог доверить ей также и Грасу, поскольку два раза она нападала на нее в порыве гнева.

Сердечный друг, на котором я женился, превратился в злобную Медею. Ее шелковистые волосы напоминали теперь спутанный клубок, словно бы исходящая изнутри ярость выжгла их. Я нанял кормилицу для Эстер, а поскольку самому мне было неприятно поить Франциску слабительным, которое прописал врач, или прикладывать ей проклятые пиявки, за ней ухаживал Бенджамин. Все это время сей добросердечный человек приходил в наш дом, чтобы помочь мне присмотреть за Франциской и за детьми.

В периоды просветления жена постоянно плакала от ужаса и раскаяния, и я проводил с ней много часов, пытаясь переубедить ее.

— Не покидай меня, — сказала она однажды умоляющим тоном, судорожно сжимая мою руку. — Пожалуйста, Джон, я не вынесу этого.

— Я никогда не оставлю тебя, — ответил я, но из-за моих опасений за наше будущее это обещание прозвучало неискренне. Я накинул на нее шаль и тихо напевал ей, пока она не заснула.

Нет нужды говорить, какие настали трудные времена — настоящее испытание для нашей любви. Мне стыдно признаваться, но иногда моя любовь к ней слабела по вине страха и возмущения.

Я убежден, что успокоительные средства в итоги спасли ей жизнь и сохранили рассудок. Как только болезнь отступила, она вернулась ко мне.

Перемены стали очевидны однажды вечером, в мае. Она сама пришла в мою старую спальню. В это время я пытался успокоить Эстер, которая кричала так сильно, что я начал беспокоиться об ее здоровье.

Когда я открыл дверь, моя жена поцеловала меня в щеку и протянула руки к ребенку.

Я стоял в нерешительности, но Франциска уверила меня:

— Твой друг снова с тобой. Все в порядке.

Она взяла меня за руку и поднесла ее к своим губам. Сейчас это звучит странно, но когда мы обнялись, я ощутил, что даже запах ее изменился. Я прижался к ней, потом разрыдался и протянул ей Эстер. После того, как мы обсудили, что происходило последние недели, — а она почти ничего не помнила из того, что говорила или делала, — я вернулся в нашу постель в старой комнате родителей и словно убитый проспал двенадцать часов. Пережив столько страданий в это ужасное время, мы решили больше не заводить детей.

Бабушка Роза все еще злилась из-за нашей свадьбы и даже не пожелала видеть Грасу после ее рождения, но когда Франциска начала выздоравливать, она все-таки пришла к нам, чтобы посмотреть на Эстер. Бабушке теперь было около восьмидесяти лет, но она, как и прежде, обильно душилась дорогими французскими духами.

Подержав крошку в руках, она начала плакать.

— Джон, а можно мне видеться с твоими детьми? — прошептала она.

Убежденный в искренности ее чувств, я разрешил ей навещать нас, когда она пожелает, хотя и взял с Франциски клятву, что она не оставит старуху одну с детьми, пока мы не убедимся в ее любви. Один из нас всегда следил за бабушкой, когда она играла с девочками. И хотя она никогда не проявляла особого терпения или понимания, она все же была ласкова с ними, особенно с Эстер.

Когда я однажды спросил бабушку, почему она поборола свою гордость и пришла посмотреть на Эстер, она закатила глаза, словно я разочаровал ее очередным глупым вопросом, и ответила:

— Я уже стара, Джон, мне недолго осталось жить. А у тебя впереди еще много лет, так что можешь завидовать одному из нас, если хочешь.

Обрадованный тем, что она не утратила чувства юмора, я восхищенно улыбнулся ей, но она отвернулась и направилась к детям.

Мне кажется, что наша совместная жизнь в эти годы была удачна, хотя и не лишена трудностей. Я был молод и упрям, и мне понадобилось определенное время, чтобы научиться прислушиваться к мнению Франциски и ценить его не меньше своего.