Август шел себе да шел. Вроде бы и неторопливо, но, однако, и неудержимо, неостановимо, – день за днем. И многие знакомые мои уже разъехались.

Уехали Вася Асмус, Валентин Цветков, Саша Гусев. Уехала моя жена Людмила, вместе с нашими дочерьми Машей и Олей, вместе с Ариной, дочерью Холина. Уехал живший по соседству, в доме Игоря Кузнецова, врач и профессор Михаил Анохин, пишущий любопытную прозу, вместе с обоими сыновьями, а до него уехала певица Надя Лукашевич.

Дом наш опустел. Остались в нем, кроме нас с Ишкой, только Ольга Реброва с дочкой Таней. Они отправились на набережную, чтобы послушать выступление то ли перуанского, то ли никарагуанского певца. Я его как-то слышал в прошлом году. Колоритный тип. Смуглый, худой, длинноволосый, похожий на индейца. Весь обвешан всякими дудочками, свирелями, играет на разных загадочных инструментах. И вдохновенность так и вспыхивает во всем его облике – вот что я сразу увидел. Человек живет музыкой. Пусть попоет сегодня вдосталь. Завтра вроде бы и ему пора уезжать.

Вот какой август, прощальный, приближающийся к сентябрю. И Преображение Господне, девятнадцатое августа, прошло. А впереди – двадцать восьмого числа – Успение Пресвятой Богородицы. И не случайно стало прохладнее, и ветер усиливается ночами, вспенивает волны днем, и луна круглеет, наливается внутренним светом, притягивает воду, и в небе с полудня собираются облака, а кое-где превращаются они и в сплошную пелену, и все это словно говорит: вот, брат, видишь, и лето, очередное лето твое, проходит, и все это лето провел ты в трудах своих, и прошли эти три летних месяца вроде бы неспешно, давая тебе время и для раздумий и для писаний твоих, а все-таки прошли они, откатились, отодвинулись куда-то назад, стали прошлым, представляешь – уже твоим прошлым, и впереди еще только немного летних дней, горстка всего, и потом – переход к осени, – и, коли уж суждено тебе, друг, работать, коли придется тебе, брат, сидеть здесь, в доме твоем, осенью, пока еще грядущей, но вскорости долженствующей стать новым твоим настоящим, одному, по всей видимости, только с верным другом Ишкой твоим, что уже хорошо, поскольку все-таки вместе веселее, – то уж ты и пиши эту книгу, пиши и благодари Бога за то, что есть у тебя в годы разрухи такая возможность – работать, делать свое дело, – и ты знаешь, давно и хорошо знаешь, что работа – твое спасение. Вот какие мысли приходят в мою голову на склоне августа, двадцать пятого числа.

И я отодвигаю штору – и вглядываюсь в поздний вечер, сгустившийся за окном, в редкие огоньки, в темноту, слушаю ветер, шелестящий листвой, слушаю голоса природы. И второй уже вечер с изумлением замечаю, что сверчки по всей округе поют уже не так, как прежде. Их пение стало мощнее, истовее, полифоничнее. Чем ближе к полуночи, тем оно усиливается, множится, возрастает. Почему это так? И кто дает им эту особую, светлую, орфическую силу пения? Как поют сверчки! Боже, как поют сверчки! Что еще добавить к этому восклицанию? Что-то отзывается в душе. Ну, конечно. Вспомнил давнюю свою элегию, написанную тоже двадцать пятого августа, в Кривом Роге, в родительском доме, после нашего с Людмилой первого путешествия в Крым и возвращения из него, в незабвенном для меня семьдесят восьмом.

– Сверчков я слушаю призывные мольбы…

Не случайно, надо полагать, далеко не случайно вспоминаются иногда собственные стихи.

Сказанное когда-то – живо.

Двадцать восьмое августа. Успение Пресвятой Богородицы. Третий день – все дожди и дожди. Первый дождь лил целые сутки. Был он странноватый. С ветром и завихрениями. Струи дождевые падали не отвесно и не наискось, а чуть ли не горизонтально. Они проникали в щели, врывались в приоткрытые форточки. Таким образом дождь шел не только на улице. Он оказался и в комнатах. Что ему надо было в доме? Не знаю. Но кое-что успело промокнуть. Пришлось принимать меры – вытирать, сушить, убирать все, что он натворил. Второй дождь был короче. Я его почти не заметил. А он, тем не менее, продолжал дело первого. Третий дождь начался сегодня утром. К нему я отнесся уже спокойно. Привык. Он пошумел по листве, исполосовал оконные стекла оплывающими вниз потеками, да и угомонился. Однако в небе в течение всего дня собирались, клубились облака. А кое-где небо затягивалось плотной пеленой. Посмотрим, что будет дальше. Пока что – не похолодало, а посвежело. Все растения напились наконец вдосталь. Влаги уже слишком много. Избыточность ее не тяготит еще, но настраивает на размышления о близкой осени. И в самом деле, до сентября – рукой подать.

Вечер. И я опять работаю. Свет настольной лампы, сигареты, чай. Ишка устроился на своем диванчике, лежит, посапывает. Ему там куда теплее, чем на подстилке в прихожей. Хороший он друг. Верный. И всегда он, в отличие от других, – рядом. Трели заоконных сверчков пробиваются сквозь притихшую сырь. Вот и стемнело. Вечер коктебельский – вечер, как всегда, рабочий. Настраиваюсь на долгие труды. С удивлением смотрю, как на бумаге появляются – уж не сами ли собой? – слова.

Кто мне диктует все это? Что это за давняя и прочная связь? Почему, находясь, это совершенно точно, в состоянии транса, так легко перемещаюсь я во времени, а что касается пространства, то это и так понятно? Такая свобода – откуда она? Моя независимость от всяких условностей и проблем повседневной жизни – что это? Позиция? Да, конечно. И это. И многое другое, собирающееся отовсюду, сгущающееся в это понятие – независимость. Главное же ясно мне давно. Это – путь. И поскольку это духовный путь, то что ему земные ограничения, что ему всякая заданность неизвестно кем и зачем, что ему какая-то там зависимость от обстоятельств, навязанных силами, ровным счетом никакого отношения не имеющими к творчеству! Вот прикрою глаза, сосредоточусь – и оказываюсь там, где хочу. Беседую с теми, кто дороги мне. Вижу то, что, повинуясь внутреннему толчку, непременно желаю увидеть именно сейчас, в эти минуты. А могу и не прикрывать глаз. Внутреннее зрение – вот что ведет меня. Слух обострен. Дорогие для меня образы и голоса – здесь, в памяти, в душе. Тяжел груз памяти. И только записав что-нибудь из того, что вспомнилось, словно избавляешься от частицы этого груза. Но, как я погляжу, лишь тогда, когда записи мои превратятся в книги, сумею я вздохнуть посвободнее. Все зависит от меня самого.

«Познай самого себя!» – так говорил наш великий философ Григорий Сковорода. Тоже, кстати сказать, ведическое мироощущение было у этого поразительного человека. Несмотря на православную подоплеку его писаний. И мышление у него – стержневое. А иначе и быть не могло. Откуда родом человек, кто он по крови, – так и мыслит. Сковорода, Григорий Саввич, единственный в своем роде мыслитель и поэт. Как и Гоголь. Других таких днем с огнем не сыщешь. Двоица премудрости. Два камертона. Сковорода – мысль прежде всего. Ну а Гоголь – поэзия. Оба они задают тон звучанию речи. Орфичность их творчества ясна для меня как Божий день. Только так и должно быть. И в Сковороде, и в Гоголе столькое – от ведической традиции, от истоков, от сущности речи, что радоваться, ликовать надо – жива традиция, жива речь. Скоро, скоро все это окрепнет, возрастет, воссияет в славе. И звезды грядущего еще загорятся над нами, это уж точно.

Вечер – и темь киммерийская.

Вечер – и тишь повсеместная.

Вечер – и глушь необъятная.