У него екнуло сердце.

– Так.

– И значит, электрон движется вперед во времени и направо – в пространстве.

– Совершенно верно.

– Но у тебя есть еще и антиэлектрон… как ты его назвал?

– Позитрон.

– Он едет по бумажке налево и вниз. И со всеми твоими стрелками получается, что он во времени движется обратно. Такого же быть не может.

Пусть Фейнман не удосужился узнать имя девушки, но с барменом он был уже давно знаком.

– Майк.

Напротив, за стойкой появилась долговязая фигура.

– Еще одну?

– Да, мне еще пива, а леди – что она пожелает.

– Мартини, пожалуйста, – сказала Хайди.

«Могу держать пари: ты удивляешься тому, что у меня, даже спустя два года, все еще нет девушки (кроме тебя, милая). Но ты ничего не можешь с этим поделать, дорогая, и я тоже не могу – сам этого не понимаю, потому что я встречал много девушек, и очень милых, и оставаться в одиночестве я не хочу, но после двух или трех встреч все симпатии остывают. У меня осталась только ты. Ты настоящая».

Мартини. И, значит, нельзя было не вспомнить Оппенгеймера, непревзойденного мастера по их смешиванию, а от него мысли неизбежно вернулись к унижению, пережитому в Поконо.

– Именно это я нарисовал на доске во время конференции, с которой только что вернулся, – сказал Дик. – Позитрон, возвращающийся в прошлое. И Дирак – мистер Антиматерия, собственной персоной! – вскакивает с места и говорит точно то же самое, что сейчас сказала ты: «Этого не может быть». На что я отвечаю: нет, все правильно – позитрон это не что иное, как электрон, движущийся назад во времени. И, конечно же, он ссылается на причинно-следственную связь: что нельзя допустить того, чтобы следствие произошло раньше, чем его причина, а я спрашиваю: кто так говорит? А он кричит: «Где здесь унитарность?» И я, черт возьми, не знаю, что это значит. Очевидно, британцы используют этот термин чаще, чем мы; оказывается, это означает, что все вероятности, сложенные вместе, равны единице. Но я этого не знал, поэтому просто сказал: «Я вам это объясню, чтобы вы могли увидеть, как это работает. А потом уже вы сможете сказать мне, есть тут унитарность или нет». – Дик хлебнул пива, оставшегося на донышке, и благодарно кивнул бармену, который принес новый стакан и мартини для Хайди. – В общем, полное фиаско.

– Но все равно чудесная идея, – отозвалась Хайди после первого глотка. – Что ты изменил бы, будь у тебя возможность вернуться обратно во времени?

«Моя возлюбленная жена, я обожаю тебя. Я люблю мою жену. Моя жена мертва».

Что он изменил бы? Ну… во-первых, он лучше подготовил бы вводную часть своего доклада на этой конференции о новом методе диаграммного отображения! И…

И… Он не стал бы клеиться к жене профессора Смита, тем более когда гостил у них в доме.

И в прошлом году не допустил бы, чтоб те две девчонки – официантка и студентка – забеременели.

И, конечно, отказался бы работать над атомной бомбой.

Но все равно он женился бы на Арлин, женился бы, даже зная, что она умирает от туберкулеза. Их брак был самым счастливым и, если честно, самым печальным временем его жизни, но оно стоило того.

«P. S.: Прошу простить за то, что не посылаю тебе это письмо, но я не знаю твоего нового адреса».

Допив мартини, юная леди протянула ему руку и представилась:

– Сьюзен.

Неотправленное письмо, написанное полтора года назад, он подписал «Рич», но это сокращенное имя он берег исключительно для своей возлюбленной Арлин, для своей куколки, для своей жены.

– Дик, – сказал он и пожал руку Сьюзен.

– Знаешь, Дик, уже поздно. Проводишь меня домой?

Нет, время не могло повернуться назад, и изменить того, что всегда и неизбежно случалось, было невозможно. Он встал, предложил ей руку, и они, немного пьяные, вышли на улицу, где висело над головами черное небо, и он знал, что повторяет то же самое, что делал уже много раз после ухода Арлин: пытается заполнить алчную пустоту.

* * *

Работа по проекту «Арбор» продолжалась быстрыми темпами до конца 1948 года; различные группы продолжали отведенные им направления исследований. Оппи не изменил своему любимому «прогулочному» стилю руководства, но, расхаживая по городку, редко заглядывал в «Скрепляющий цемент»; Фейнман, Гедель и Силард занимались тем, что у них получалось лучше всего: придумывали дикие идеи – «маялись дурью», как называл их занятия Лео. Одной из причин столь малого внимания было опасение подорвать авторитет Китти, возглавлявшей эту группу, а второй – то, что они размещались в отдельном здании, далеко от Фулд-холла.

Ну а Лео Силард по-прежнему любил размышлять во время прогулок, и Роберт довольно часто встречался с ним, когда направлялся из Олден-Мэнора в свой служебный кабинет.

– Guten Tag! – провозглашал Лео за пару шагов. Он предпочитал говорить по-немецки с теми, кто владел этим языком.

– Как поживаете? – отвечал Оппи на том же языке.

– Отлично, отлично. Слышали новость? Блэкетт получил Нобелевскую премию.

У Оппи на мгновение оборвалось сердце.

– Патрик Блэкетт?

– Да, – сказал Силард. – За исследования космических лучей камерой Вильсона. Я вообще-то ожидал, что наградят Юкаву за предсказание пи-мезона, но, наверное, после войны прошло еще слишком мало времени, и даже нейтральные шведы не сочли возможным награждать японца, и…

Лео говорил что-то еще, но Оппи уже не слышал его.

Патрик Блэкетт.

Его куратор в Кавендишской лаборатории в 1925 году.

Тот самый человек, которого он пытался убить отравленным яблоком.

Нобелевский лауреат этого года.

– Роберт? – повысил голос Силард и дернул Оппи за рукав пиджака. – Что случилось? У вас такой вид, будто вам явился призрак.

– Нет, – сказал Оппи, – не призрак. – Он моргнул несколько раз и добавил: – Я рад за него.

– Кого? – удивился Лео. Судя по всему, за то время, пока Оппи был погружен в свои мысли, он перескочил на какую-то другую тему, и поэтому Роберту пришлось вслух произнести то имя, которое он не упоминал два десятка лет:

– За Блэкетта.

– Ах да! – воскликнул Лео. – Может быть, и всем нам когда-нибудь так же повезет, да, Роберт?

Оппи посмотрел сверху вниз на носки своих ботинок, развернутых направо и налево, как стрелки часов на десять и два.

– Ему выпал шанс.

– Ну-ну, Оппи, – с явной растерянностью пробормотал Лео. – В конце концов, вы не так давно были на обложке «Тайм»! Славы хватит на всех.

Распрощавшись с вежливым auf Wiedersehen, Оппи направился прочь, но мыслями он пребывал за несколько тысяч миль и много