Лишившись городских развлечений, обитатели Дома Рутении оказались предоставленными самим себе. Мара провела один из вечеров за письмом к отцу, написание которого откладывала все последнее время. Она столько раз начинала и рвала черновики, что почти истощила свой запас почтовой бумаги. О том, что произошло, невозможно было рассказать тактично, любая попытка что-то объяснить выливалась в подыскивание оправданий для своего поведения или в перекладывание вины за случившееся на бабушку. Наконец она просто изложила на бумаге всю историю от начала до конца и запечатала письмо, не дав себе времени передумать.

Родерик увидел ее в тот самый момент, когда она отдавала письмо Сарусу для отправки, и прошел вместе с ней в гостиную. Ей было особенно неловко из-за только что написанного письма, где случившееся между ними было изложено во всех деталях. Мысли о произошедшем преследовали ее постоянно, но повседневные хлопоты несколько смягчали их остроту, зато сейчас мучительное смущение охватило ее с новой силой.

— Мир катится к разрушению, а Франция к анархии, но твоей вины в этом нет. Почему же ты хмуришься?

— Я не хмурюсь, — ответила она, улыбаясь уголками рта, но тут же снова помрачнела. — Нет, я просто думала о твоем отце. Он, похоже, не придает слишком большого значения королевским регалиям, не настаивает на соблюдении протокола. Твоя мать вообще уверяет, что в ней нет ни капли голубой крови. Поэтому я хотела бы знать: что король Рольф имеет против меня? Ему не нравится мое поведение? Моя внешность? Та роль, что мне пришлось сыграть, впутав тебя в покушение на Луи Филиппа? Все это не имеет особого значения, но все-таки мне хотелось бы понять.

Наблюдая за игрой чувств на взволнованном лице Мары, Родерик восхитился ее тихим мужеством. Ей во что бы то ни стало хотелось знать правду. Она не отличалась вспыльчивостью, но в душе у нее горело ровное, неугасимое пламя.

— Тебе незачем себя изводить. Он скорее склонен сердиться на меня, а не на тебя, его возмущают мои недостатки. Ты полагаешь, он защищает меня? Это серьезное заблуждение. Куда вероятнее предположить, что он заботится о тебе.

— Этого не может быть.

— Он любящий отец, но ему вряд ли пришло бы в голову, что я нуждаюсь в его защите.

— Но с какой стати ему охранять меня?

— Он наделен изощренным умом и природным коварством. Думаю, он подозревает меня в намерении соблазнить тебя и одновременно расстроить план государственного переворота.

Она уставилась на него в изумлении.

— Ты хочешь сказать, он думает, будто это ты велел де Ланде вовлечь бабушку Элен в азартные игры, чтобы заставить меня подчиняться его приказам? Зачем это де Ланде?

Она сообразительна, подумал Родерик, надо будет иметь это в виду. Правда, не исключено, что она не сейчас пришла к такому выводу. Ее умозаключения могли быть плодом длительных раздумий.

— Чтобы заручиться моей поддержкой в покушении на Луи Филиппа.

— Но ты же ему не помогал! Ты защитил короля.

— Значит, я надул беднягу де Ланде. Плату взял, а слова не сдержал.

Мара прижала ладонь ко лбу, пытаясь собрать разбегающиеся мысли. Его слова приводили ее в ужас, но весь ужас заключался в том, что они могли оказаться правдой. Ведь совсем недавно она сама его подозревала в чем-то подобном. Внезапно ее лицо прояснилось.

— Нет, этого не может быть. Ты не подозревал о моем существовании, пока я не появилась в ту ночь в цыганском таборе.

— Ты к тому времени несколько недель провела в Париже. Что, если я тебя где-то видел — на улице, в театре? Вдруг я узнал о твоем прибытии… ну, скажем, из переписки между моей матерью и твоей бабушкой? А стоило мне тебя увидеть, как я решил сделать тебя моей любовницей, но это было бы невозможно, если бы мы встретились в чинном семейном кругу.

— Но ты же не мог не знать, что наши… отношения, если бы о них стало известно, непременно вызвали бы скандал!

— Ну, а может, я не думал, что они затянутся дольше, чем на несколько коротких ночей? Зато, когда ты оказалась в моих объятиях, я решил: пусть все идет своим чередом, и будь что будет, я приму все последствия, которые свяжут нас друг с другом.

Нет, это была всего лишь игра в слова, он просто поддразнивал ее.

— Как мог твой отец поверить, что его сын на такое способен?

— Запросто, — ответил Родерик, и его глаза затуманились. — Почему бы ему в это не поверить, если ты сама наполовину уже веришь?

— Ничего подобного!

— Ты так не думаешь, дорогая? И никогда не думала?

Мара бросила на него ледяной взгляд.

— Мне было бы легче разобраться в своих чувствах, если бы ты мне объяснил, почему де Ланде до сих пор на свободе. Почему он как ни в чем не бывало исполняет свои обязанности в министерстве?

— А откуда, — тихо спросил Родерик, — тебе известно, где он и что делает?

— Ты на что намекаешь? — возмутилась Мара.

— Вопрос был задан в рамках приличий.

— Это тебе так кажется! Но можешь не беспокоиться: тут нет никакой тайны, никакого подвоха. Я видела его в театре. Ты бы и сам его увидел, если бы не был так занят болтовней со своими друзьями-реформистами.

Родерик бросил на нее пристальный взгляд, в котором совершенно ничего нельзя было прочесть. Наконец он сказал:

— Есть такая старая поговорка: богу молись, а на черта косись.

— Значит, ты следил за ним?

— Что-то в этом роде.

— Зачем?

Это был дерзкий вопрос, но она решила, что лучше спросить напрямую, а не пытаться его перехитрить.

— Чтобы узнать, что он замышляет.

Мара была вынуждена признать свое поражение. Прямыми вопросами от Родерика ничего невозможно было добиться. Она нахмурилась.

— Прекрасно. Можешь и дальше напускать на себя таинственность, если тебя это устраивает.

— Ты подозреваешь, что я уклоняюсь от прямых ответов?

— А разве нет?

— Как ты думаешь, — задумчиво спросил он, — разве я не смог бы найти убедительную ложь, если бы хотел солгать?

Да как он смеет стоять перед ней, такой красивый, само воплощение гордости и чести, и упрекать в подозрительности? Это несправедливо!

— Я думаю, для тебя все равно, что правда, а что дьявольская уловка.

На этот раз он ответил без улыбки:

— В таком случае тебе самой придется решить, где что, не так ли?

Погода смягчилась, потеплело. Солнце сияло так ярко, что глазам было больно, в воздухе пахло весной, хотя был только конец января. Бедняки Парижа выползли из своих сырых, зловонных нор погреться на солнышке, женщины вывели тощих, бледных детей. Мужчины собирались по углам, что-то обсуждали, спорили, иногда сбивались в толпы и с криками маршировали по улицам, пока их не разгоняли конные жандармы.