Когда доехали до стремнины, она сползла с конского крупа, взяла поводья и повела обоих коней на глубину. Потом расслабила на Бёрде латиго и осталась с конями ждать, пока они не напьются. Бойд сел на берегу, держа один сапог в руке.

— Что там у тебя? — сказал Билли.

— Да ничего.

Хромая, с сапогом в руке, он доковылял до галечного наноса, взял круглый камень, сел и, сунув руку в сапог, принялся колотить там камнем.

— У тебя гвоздь, что ли, вылез?

— Ага.

— Скажи ей, чтобы принесла ружье.

— Сам скажи.

Девушка тем временем стояла в реке с конями.

— Tráigame la escopeta,[351]— крикнул ей Билли.

Она оглянулась. Обошла его коня с другого бока, вынула дробовик из кобуры и принесла. Он отстегнул защелку цевья, переломил ружье, вынул патрон и, отсоединив ствол, сел перед Бойдом на корточки.

— Вот, — сказал он. — Дай-ка попробую.

Бойд вручил ему сапог, он сел на землю, залез в голенище рукой и нащупал гвоздь. Потом сунул ствол в сапог казенной частью и подолбил, стараясь попасть по гвоздю подствольным крюком. Снова сунул руку, ощупал, а затем отдал сапог Бойду.

— Такие вещи иногда приводят к поганым последствиям, — сказал он.

Бойд натянул сапог, встал, прошелся туда-сюда.

Билли опять собрал ружье, большим пальцем впихнул патрон в патронник, защелкнул ствол и, поставив ружье на гальку вертикально, сел, держа его между колен. Девушка ушла обратно в реку к коням.

— Как думаешь, она их видела? — спросил Бойд.

— Кого это «их»?

— Тех голых мальчишек.

Взглянув на Бойда, Билли сощурился, тот стоял против солнца.

— Ну, — сказал он, — видела, наверное. Насколько мне известно, она со вчерашнего дня еще не ослепла напрочь, или как?

Бойд бросил взгляд туда, где посреди реки стояла девушка.

— Думаю, она не увидела ничего такого, чего бы не видала прежде, — сказал Билли.

— Что это должно значить?

— Да ничего не должно.

— Прямо так и не должно!

— Ничего это не значит. Бывает, люди видят других людей голыми, вот и все. И нечего ко мне опять цепляться. Ч-черт. Я сам видел в реке ту оперную диву. Она была голая, как чушка. Без ничего.

— Не ври.

— Вот не хватало еще врать! Она там купалась. И мыла голову.

— Когда ты успел-то?

— Она мыла волосы и отжимала их, выкручивала как тряпку.

— Что — совсем-совсем голая?

— Да совершенно, вообще. Голая, как чушка.

— А почему ты ни разу про это ничего не сказал?

— А тебе обязательно знать все?

Бойд постоял, кусая губы.

— И ты подошел и заговорил с ней, — сказал он.

— Чего-чего?

— Ну, ты так подошел, заговорил с ней. Как будто ничего такого и не видел.

— А что, по-твоему, надо было сделать? Сперва сказать, что я видел, как она стояла там голая, как чушка, а потом уже начинать разговор?

Бойд, перед этим только что присевший на корточки, снял шляпу и сел на гальку окончательно, держа шляпу перед собой в обеих руках. Окинул взглядом несущуюся реку.

— Так ты считаешь, нам, может, надо было там еще остаться?

— В том эхидо?

— Ага.

— И ждать, когда лошади нас сами найдут. Так, что ли?

Бойд не ответил. Билли встал и пошел прочь по галечной косе. Девушка вывела коней на берег, он вложил ружье в кобуру и оглянулся на Бойда.

— Ты как — ехать готов? — обратился он к брату.

— Ага.

Он подтянул на своем коне подпруги и принял у девушки поводья. Когда опять оглянулся на Бойда, тот продолжал сидеть на месте.

— Ну что у тебя опять?

Бойд медленно поднялся.

— Да нет, ничего, — сказал он. — Ничего нового, во всяком случае. Все то же самое. — Он бросил взгляд на Билли. — Ты меня понимаешь?

— Да, — сказал Билли. — Я тебя понимаю.

Через три дня пути они выехали к перекрестку со старой тележной дорогой — той, что начинается от Ла-Нортеньи в западных горах и пересекает плоскогорья Бабикоры, а дальше по ущелью Санта-Мария выводит к Намикипе. Погода стояла жаркая и сухая, так что всадники и их лошади к концу каждого дня становились под цвет дорожного полотна.

Сойдя с дороги, они через поля спустились к реке, Билли сбросил с коня седло и вьюки и, пока девушка занималась устройством лагеря, увел коней на реку, скинул сапоги и одежду и без седла въехал в реку, ведя коня Бойда за поводья, и сидел там голый, в одной шляпе, верхом, глядел, как дорожная пыль бледной полосой уплывает вниз по течению прозрачной холодной воды.

А кони пили. Иногда поднимали голову, оглядывали реку. Через некоторое время из леса на другой стороне реки выехал старик с парой волов, которых он погонял чем-то вроде жокейского стека. Волы были запряжены в единое самодельное ярмо — видимо, из тополя, потому что дерево так побелело на солнце, что казалось древней, выбеленной временем костью, в которую вставлены их шеи. Медленно, вперевалку они забрели в реку, посмотрели вверх по течению, потом вниз, потом на лошадей напротив и только после этого начали пить. Старик стоял около уреза воды и смотрел на голого мальчика на коне.

— ¿Cómo le va?[352]— сказал Билли.

— Bien, gracias a Dios, — сказал старик. — ¿Yusted?[353]

— Bien.[354]

Поговорили о погоде. О видах на урожай, насчет которого старик был большой дока, а мальчик полный профан. Старик спросил мальчика, кто он — небось бакеро? — и тот сказал, дескать, да, на что старик кивнул. Похвалил коней, сказал — хорошие, мол, кони. Это с первого взгляда видно. И перевел взгляд вдоль реки повыше, туда, где над их стоянкой в безветрии поднимался тонкий синий столбик дыма.

— Mi hermano,[355]— сказал Билли.

Старик кивнул. Одет он был в замызганную белую manta,[356]как и положено в этой стране, где крестьяне в полях выглядят грязными сумасшедшими, сбежавшими из какого-то всеобщего бедлама, чтобы воплотить свою бессмысленную ярость в медлительном битье мотыгами тела земли. Волы поднимали капающую морду из реки по очереди: сперва один, потом другой. Старик вознес над ними свой стек, как будто в благословении.