– Тебе она не нравится? – удивился Кравченко. – А я считал…

– Чего вы считали? Чего вы там еще считали? – Илья покраснел.

– Да ничего, показалось. А вот Богдан покойный в ней что-то такое нашел.

– Просто дала она ему сразу, вот что.

– Илья! Разве можно так? – с менторской поспешностью одернул мальчишку Мещерский. – И что это вообще за разговор такой?

– И правда, это только бабы, Илья, кости перемывают мужикам и друг дружке, а мы совсем другой породы, – Кравченко хлопнул Илью по плечу. – На велосипеде-то ты просто трюкач. Сделал ты местных хлопцев по полной на треке. А то все заладили, как попугаи, – москали да москали… А уж как барышни на тебя глазели – мама не горюй. Еще не познакомился тут ни с кем?

– Почему? Познакомился.

– Симпатичные хоть? – Кравченко так и лучился оживлением. – А что же ты теряешься? В замок их пригласи.

– Ладно. – Илья посмотрел на него. Кивнул.

– Только это потом, не сейчас, – оборвал их Мещерский. – Завтра, хорошо? А сейчас, Илюш, тебе лучше с нами вернуться. Елена Андреевна, наверное, и так уже волнуется.

– Она с отцом. Там у него все собрались. Чего-то там бузят, – буркнул Илья. Это было единственное косвенное упоминание о разыгравшейся у Шагарина сцене. Но Кравченко и Мещерский тогда ничего уточнять не стали.

А зря…

После ужина (ужинали в этот вечер в замке все вразнобой) они решили пройтись по музейным залам – благо экскурсии уже схлынули. Но дальше Рыцарского зала не двинулись – лень какая-то напала, точно морок. Выйдя на галерею, они увидели Павла Шерлинга и Машу. Девушка надела длинный, до пола, вязаный кардиган, словно ее знобило. Она стояла перед отцом, низко опустив голову, а он что-то тихо и страстно говорил ей. Как будто просил у нее прощения или пытался что-то объяснить.

Мешать отцу разговаривать с дочерью они не стали. Однако эта случайная встреча на галерее оставила у обоих неприятный осадок – вид Шерлинга им почему-то сильно не понравился. Оказалось, что и мысли у них возникли на его счет одинаковые.

– Вадим, ты ведь смотрел «Твин Пикс»? – спросил после паузы Мещерский. – Я знаю, ты сериалы не смотришь, но этот, кажется, видел?

– Ну? – хмыкнул Кравченко.

– А что, если и тут у нас схожая ситуация? Мы ведь как с тобой считаем? Шерлинг из тех, кто мог совершить оба убийства. А если причиной всему была не ревность… точнее, ревность, только совершенно особого рода? Что, если она его главная цель?

– Дочь?

– Ну да. Ты заметил, какой он с ней сейчас? Может, он вовсе жену убил не потому, что ревновал ее к Шагарину, а потому, что она каким-то образом узнала о его отношении – совсем не отеческом – к дочери? И тогда убийство Богдана с точки зрения логики объяснимо. Ты вспомни, как Шерлинг ночью там, в спальне, бесновался, когда застал их?

Тут в воздухе что-то пронеслось мимо галереи – рваным зигзагом, точно бесшумная черная молния.

– Летучие мыши, – Кравченко сплюнул. – Упырь-нетопырь – краса и гордость карпатской фауны.

– Что ж ты ничего не скажешь на эту мою версию? – ревниво спросил Мещерский. – Разве это не новый взгляд на уже известные факты?

– Вполне возможно, Серега. Тут все уже вполне, все «могет быть», даже версия инцеста. Только вот каким боком сюда присобачить того, кто «ни жив ни мертв»?

– Юмор твой, знаешь, того… и апатия какая-то идиотская ко всему, – обиделся Мещерский. В этот вечер сам он был настроен на боевой и одновременно философский лад. Хотелось спорить, обсуждать версии, выдвигать и опровергать аргументы, но… Еще там, в Рыцарском зале, он почувствовал это странное оцепенение, эту засасывающую лень, дрему, которую навевали как будто сами эти древние стены.

«Мы тут в плену, – пронеслось в голове черной молнией, рваным зигзагом. – Замок… Это он так на нас всех влияет. Околдовывает, морочит, лишает воли».

– Айда бай-бай, Серега. Вон у тебя глаза уже как у крота слипаются, – сказал Кравченко. – Надеюсь, эта ночка не подарит нам никаких сюрпризов.

Он бросил эту последнюю фразу легко, бездумно. И даже не подозревая, как же фатально ошибся.

Уснул Мещерский мгновенно, едва коснувшись головой подушки. И во сне ничего не видел. А может быть, и видел… События этой ночи позже, когда он пытался все вспомнить, понять и объяснить, напрочь отказывались выстраиваться в стройный ряд, в логическую цепочку. Одно лишь было верно – его разбудил вовсе не тот ужасный крик в ночи, а тишина.

Тишина вязкая, как клей. Абсолютная, полная, мертвая и одновременно сотканная из миллионов еле различимых звуков. Мещерский очнулся точно от удара изнутри, оглушенный, до смерти напуганный тишиной.

Тьма в комнате. То ли электрическая подсветка за окном вырубилась, то ли окно замуровали. А может, луна соскочила со своего небесного гвоздя и улетела кометой в космос, в другие миры. Безмолвие… Могильная тишь, а внутри ее, в самой ее сердцевине, – шорохи и свист, шепот, стук. Некому здесь стучать, это кровь моя стучит в висках, это сердце мое живое… А свистит в груди от дыхания, от неловкой неудобной позы, а может, это простуда так начинается. А шорох… Это крысы за дубовой обшивкой стен точат зубы о дерево, пока оно не превратится в труху. Точат зубы, заостряют – скоро им достанется добыча получше, чем объедки с замковой кухни…

Ваше счастье, вы не слышите их голосов… Кто это сказал? Тот колдун с внешностью Кристофера Уокена и ухватками Остапа Бендера? А кто такие они ? Ваше счастье, вы не слышите их, не слышите мертвых.

Мещерский почувствовал, что ему нечем дышать – воздуха не хватало от тишины, от темноты. «Надо встать и попить воды…» Но он не в силах был двинуться. «Гиблое место…» Он смотрел в темноту и не видел ни зги.

– Вадик!

Что ты орешь? Ты боишься? Кого? Объясни словами.

– Вадик!

– Что? – тихий, но отнюдь не сонный голос Кравченко.

– Ничего. – Мещерский дышал так, словно во сне бежал марафон. А может, и бежал, спасаясь от них. – Ты не спишь?

– Нет.

– Который час?

Спокойствие, только спокойствие. Дыхательная гимнастика йогов. Коврик… Смотровая площадка… Трусость – худший из пороков. А кто это сказал? Мальчишке, ребенку простительно, не мужчине.

– Вроде как три. – Кравченко заворочался. – Сейчас лампу зажгу.

Сейчас он зажжет. И станет ясно и видно… Да здравствует све…

Жуткий вопль резанул уши. Как будто кого-то пронзили насквозь, как будто смертельно ранили само это каменное безмолвие.

Кравченко вскочил, едва не опрокинув и стол, и лампу, ощупью схватил с кресла джинсы – запутался в штанинах. Мещерский запутался в одеяле.