– Скажи мне, скажи, ты знаешь, ты был там, ты вернулся оттуда, – шептала Олеся Михайловна, словно в бреду. – Может, есть способ его вернуть, воскресить? Пусть лучше я умру, чем он, сынок мой богоданный… Что же ты молчишь, Петя?

«Петя» прозвучало таким диссонансом, что Гиз, несмотря на всю патетику момента, едва не прыснул со смеха. Отвернулся, прикрыл лицо рукой.

– Что же ты молчишь? – Олеся Михайловна, не отпуская колени Шагарина, заглядывала снизу в его отрешенное лицо. – Мне сон был… кошмарный, всамделишный такой… Будто иду я по двору, и меня кто-то окликает по имени. И голос такой молодой, его, сына моего голос – из-за двери, что в тот подвал ведет, в котором после войны Марковца с его отрядом расстреляли… Я дверь открываю, а там темно, и только скрежет какой-то слышен, и вроде как мерцает, словно искры… Я шарю по стене, ищу выключатель, зажигаю свет, а там посреди подвала камень точильный вертится. Помнишь, как раньше по дворам точильщики ножей ходили? Вот точно такой. И возле него спиной ко мне кто-то стоит. Я думаю, Богдан, только вот одет как-то чудно – куртка на нем нелепая какая-то короткая из вельвета, как на довоенных фотографиях, брюки какие-то галифе… Я его окликаю, трогаю за плечо. Он оборачивается – и не Богдан это вовсе, а какой-то парень чужой. Белобрысый, лицо узкое, безбровое. А камень точильный все вертится, и что-то на нем скрежещет. Я глаза-то опускаю – вижу его руку на камне. Вместо ногтей – когти. Кривые, острые как бритва. А он их все точит, смотрит на меня вот так, а вместо глаз у него…

Гиз стремительно шагнул к ней и буквально силой поднял, оторвал ее от Шагарина.

– Это сон, пустое, – сказал он.

– Мой сын… где мой сын? – Олеся Михайловна тянулась к Шагарину. – Ты был там, ты видел… Скажи же мне хоть что-нибудь!

– Олеся, прекрати! Замолчи! – закричал Лесюк. – Опомнись! Что ты городишь?

– Я была там во сне… это как подвал…

– Я сейчас пошлю человека проверить подвал, и ты убедишься, что там никого нет и не было и точильных камней там сроду не водилось. – Лесюк лихорадочно схватился за рацию звонить охранникам. Гиз отвел его в сторону.

– В здешнем архиве есть один снимок, – шепнул он. – Снимок семьи Шенборнов. Лучше бы его изъять и уничтожить. Ей не следует его видеть никогда – ни сейчас, ни потом.

Лесюк только засопел. Спустя пять минут охранники, не найдя в спешке ключа, уже сбивали ломом японский замок на той самой двери, за которую так хотел заглянуть вооруженный фонарем Мещерский. Он этой сцены не видел. Подгоняемые окриками Лесюка с галереи, охранники настежь распахнули дверь, впуская в старый подвал солнечный свет. Там было пусто. Потом дверь снова закрыли. А искореженный замок так и остался валяться возле порога. Кроме как на металлолом, он уже ни на что больше не годился.

Время, как известно, штука относительная. Анджей Хогель – водитель Шагарина – в этом даже и не сомневался. И ход у времени разный. Например, в Верхнем замке время течет медленнее, в замке же Нижнем намного быстрее. А все дело в том, с чем его связывают – ход времени. С праздностью или с трудом, с делами или же с дуракавалянием.

С утра и до позднего вечера Нижний замок трудился ради того, чтобы гости и хозяева Верхнего замка не знали забот. Их терзала тревога, страх поедом ел, не об этом речь – такие вещи, как два трупа за неделю, естественно, всякого покоя лишат. Но от бытовых забот Верхний замок был избавлен, а все потому, что в Нижнем, несмотря на собственные страхи, на трудовую пролетарскую вахту по-прежнему ударно заступали в четыре утра.

«Сладкое обаяние буржуазии»… Анджей Хогель помнил отлично, как он смотрел этот фильм в Варшаве двадцать лет назад. Он служил в армии, а в увольнительные ходил на свидания к знакомым девушкам. Одна из них – Агнешка, с которой он и смотрел этот фильм, – потом и стала его женой.

Фильм порождал светлое чувство грусти. Так хотелось туда, в этот мир «красоты, богатства и свободы». Но не сложилось, увы… Сладкое обаяние прошло по касательной, как пуля на излете. Крутую тачку – вот и все, что послал Анджею всемогущий господь. Увы, не свою, а принадлежащую новому русскому олигарху – прежде опальному, беглому от следствия и суда, а ныне и вовсе почти что безумному.

Анджей и помыслить не мог, что их пребывание в Нивецком замке будет связано с такими событиями. И во сне присниться-то не могло все это простому польскому шоферу. «Вот что бывает, когда свяжешься с русскими, – думал Анджей, надраивая специальной суконкой с полиролью капот черного шагаринского джипа, – лысый дьявол меня с ними повязал там, в Праге. Надо было отказаться от места».

С самого утра у него было такое чувство, что машина понадобится – не хозяину, Петру Петровичу Шагарину, нет, какой из него сейчас ездок, но жене его, Елене Андреевне. И он готовил машину. И когда днем его вызвали в Верхний замок, был уверен – вот сейчас пани Елена скажет ему, как бывало: Анджей, мы поедем в… В этой закарпатской глухомани и податься-то было некуда. Куда, скажите, могла отправиться здесь такая роскошная пани? В Праге Анджей возил ее к ювелиру, а также на Парижскую улицу, где располагались бутики «Армани» и «Луи Вуитон». В клинику – SPA, что на площади Крестоносцев, на утренние процедуры. А тут в этих горах, кроме как на водопад или на Турское озеро, и ехать-то особо некуда. Охотничий сезон еще не наступил…

С охотничьим сезоном, вообще с охотой здесь, в замке, были связаны некие слухи. Сказать по правде – ну совершенно дикие слухи. Здесь, в Закарпатье, местные вообще до крайности суеверны. То, над чем варшавянин только посмеется себе в усы, они воспринимают с какой-то дурацкой истовостью. То, что он готов воспринять только лишь на киноэкране, да и то в Хеллоуин, они, эти «замковые», готовы воспринимать всерьез, как нечто происходившее здесь, в этих стенах, на самом деле. Эти истории про сына графа Шенборна, про убийства, про растерзанных птиц, про мертвецов…

Мертвецы-то появились на самом деле. Взаправду. Все эти события… Недаром Нивецкий замок и вчера, и сегодня был полон местной полиции… милиции…

И все же ощущение, что машина может понадобиться пани Елене, Анджея не отпускало. И когда его позвали в Верхний замок, он был уверен: вот сейчас пани скажет ему: Анджей, мы отсюда уезжаем. Немедленно. Но ничего такого он не услышал. Елена Андреевна в его присутствии раздраженно выговаривала горничной за пропажу помады и французской туши. «Я воровства не потерплю, – говорила она, нервно кусая губы. – Это пустяк, тушь… Но дело в принципе». Горничная божилась, что туши французской с помадой не брала. «Так куда же они делись? – повышала голос Елена Андреевна. – Вот тут же у меня лежали, что их, по-вашему, этот ваш Потрошитель украл?»

При упоминании о Потрошителе кровь разом отхлынула от румяных щек горничной. Елена Андреевна глянула на нее, и Анджей, наблюдавший всю эту сцену, пари готов был держать, что пани Елена… тоже испугалась.

А потом она смотрела на него и словно не могла вспомнить, зачем, ну зачем, для чего вызвала его из гаража.