Гибель античной культуры не была результатом «Великих нашествий» — слишком абстрактного и обобщенного понятия. Она очень успешно пережила некоторые нашествия, особенно готское, а когда умерла, это случилось скорее не от самого потрясения, а от слишком смелого внедрения в социальную среду, которая в ней не нуждалась, видя свои идеалы в другом.

Эпоха нашествий не породила у германцев интеллектуальной культуры, заслуживающей этого названия. Разрозненные усилия, приложенные в этом направлении, имеют место либо до (создание рун, деятельность Вульфилы), либо после (немецкие авторы каролингской эпохи) этого социального и политического кризиса, очевидно неблагоприятного для расцвета мысли. Однако когда эта культура наконец родилась, то с предубеждением отнеслась к этой блистательной эпохе. Нашествия служат фоном почти для всего германского эпоса. «Песнь о Хильдебранде», записанная в Фульде около 810–820 гг., отражает борьбу Теодори-ха против Одоакра, а все последующие значимые тексты («Видсид» в Англии, эпическая поэма «Эдда» и «Сага о Вольсунге» в Скандинавии, «Песнь о нибелунгах» в Германии) вдохновляются памятью о двух веках, отделяющих столкновение готов и гуннов на Украине в 375 г. от завоевания Юстинианом Италии. Поразительно, что исландские ученые, записывая тексты «Эдды» примерно в XII в., правильно транскрибируют унаследованные от 700-летней устной традиции названия Карпат (Harfadhajjoll) и Днепра (Danpr), имена Германариха (Jormunrekr) и Аттилы (Atli). У англосаксов, при всей их удаленности от событий на континенте, придворный поэт (scop) считал себя обязанным украсить свое сочинение все теми же готскими и гуннскими именами[329]. В этом эпическом мире господствуют три или четыре персонажа: два гота, Германарих и Теодорих; гунн Аттила; возможно, еще франк Теодорих, сын Хлодвига, довершивший завоевание Германии[330].

Для германской цивилизации серьезной неудачей было то, что государство остготов рухнуло, а франков — устояло. Теодорих испытывал по отношению к германцам, остававшимся за пределами Империи, чувство солидарности, о чем свидетельствует переписка Кассиодора и изобилие наемничьих денег, найденых повсюду вплоть по Скандинавии. Хлодвиг и его потомки, очевидно, не ощущали ничего подобного; они предоставили своим братьям за Рейном самим искать выход. Меровингское общество почти не интересовалось своими германскими протекторатами. В интеллектуальной области эта истина подтверждается тем, как удивительно не скоро за Рейн проник алфавит. Руны, которые на материке пользовались лишь ограниченным успехом, здесь исчезли в VII в., оставив после себя пустоту, которая так и оставалась невосполненной до IX столетия[331].

Эта реакция распространилась и на религиозную сферу. В Германии, вплоть до эпохи английских миссионеров в самом конце VII в., евангельская проповедь была уделом частной инициативы, исходившей из римской среды, сохранившейся вблизи лингвистической границы. Деятельность этих миссий, медленная и неуверенная, увенчалась лишь отвоеванием левого берега Рейна и созданием нескольких опорных пунктов в Гессене и Алеманнии[332]. Конечно, большая часть правящего класса, поддерживающего контакты с королевским двором, приняла ортодоксальное христианство, кое-где было возведено несколько церквей, но не существовало никакой церковной организации, никакой религиозной культуры. Казалось, тотальное бессилие поражало франкскую Церковь, как только заходила речь о том, чтобы выйти за унаследованные от Рима границы.

Даже в экономическом плане меровингская Галлия не смогла передать зарейнским землям столь необходимый для любого развития элемент, как монета. Невероятная скученность меровингских монетных дворов удивительным образом редеет уже на подступах к Рейну, а на той стороне реки не было создано ни одного заметного цеха, если не считать Фризии (которая, несомненно, избежала политического господства франков). Хождение монеты в зарейнской Германии не существовало до самой каролингской эпохи: в этом регионе по-прежнему расплачивались драгоценными металлами на вес[333]. Городская цивилизация также не была привита в этих землях.

Подобная реакция ставит перед нами вопрос, некоторые социальные аспекты которого были хорошо изучены Р. Шпранделем[334]. Он показал, что вопреки экспансии за Рейн в VI в. продолжала существовать римская концепция границы цивилизованного мира, проходящей по этой реке. Новая аристократия, возникшая в результате сближения франкских завоевателей и сенаторского класса, отвернулась от восточных регионов. Это негативное отношение изменилось только с воцарением Пипинидов во второй половине VII в. — тогда же, когда центр тяжести франкского государства, до тех пор привязанный к району Сены, Марны и Уазы, сместился на северо-восток[335].

Создается впечатление, что политика Теодеберта и Парфения — если она вообще проводилась — ориентировалась на совершенно иные перспективы, как и послужившая ей образцом политика Теодориха. Однако столетие, протянувшееся со смерти Хлотаря I (561 г.) до прихода к власти Пипина Геристальского (679 г.), можно считать подлинной катастрофой для Германии.

Изучение институтов варварской Европы не является предметом данной книги[336]. Однако необходимо подчеркнуть, что европейская цивилизация зиждилась не на примитивном антагонизме между «римским» и «германским». К моменту падения Империи римское право уже утратило свою монолитность. Все современные исследования стремятся распознать за фасадом классического права, которое в конце концов одержало верх с кодификацией Юстиниана, право вульгарное, из провинциальной практики, иногда вторгающееся в имперское законодательство, начиная с эпохи Константина.