Землю, в которой им не лежать. Дети у них – иностранцы.

О тех, кто разрабатывал планы, и возглавлял, и терпел поражение,

И о тех простофилях, кто однажды без всякого плана

Разозлился и рассказал анекдот, и на них донесли,

И они не могли оправдаться и были отправлены в лагерь,

Чтобы приехать обратно в закрытых гробах с ярлыками:

«Умер от пневмонии», «Убит при попытке к бегству».

О тех, кто выращивал хлеб и был застрелен возле снопов,

О тех, кто выращивал хлеб и был отправлен в пески или в тундру

И там тосковал, как по раю, по хлебному полю.

О тех, на кого донесли их родные дети, чистенькие гаденыши,

В награду получившие мятный пряник и похвалу Образцового Государства,

О всех задушенных, кастрированных и просто уморенных голодом

Во имя создания Образцовых Государств; о повешенном священнике в рясе,

О еврее с раздавленной грудью и угасающими глазами,

О смутьяне, которого вздернули люди в штатском, —

Именем Образцового Государства, во имя Образцовых Государств.

О тех, кого выдал сосед, с которым здоровались за руку,

И о предателях, сидящих на жестких стульях,

Со струйками пота на лбу, с дергающимися пальцами,

Называющих улицу, номер дома и имя того человека.

И о тех, кто сидел за накрытым столом,

И лампа горела, и пахло едой,

И они говорили вполголоса, и тут послышался шум моторов

И в дверь постучали; они быстро переглянулись,

И женщина с застывшим лицом пошла открывать,

Оправляя платье: «Мы все здесь честные граждане.

Мы веруем в Образцовое Государство». И больше уже никогда

Не появлялись ни Коротышка, ни Тони, ни Карл,

А семью уничтожили позже.

Больше уже никогда… Мы слышали выстрелы ночью,

Но утром никто из соседей не знал, что случилось.

Ничего не поделаешь, нужно идти на работу. И я не видала его

Целых три дня, я чуть не сошла с ума,

А тут еще все эти патрули со своими вонючими ружьями,

И когда он вернулся, то походил на пьяного, и на нем была кровь.

О женщинах, что тайком по ночам оплакивают погибших,

О детях, привыкших молчать, – постаревших детях,

В которых плюют одноклассники. О разгромленной лаборатории,

О разграбленном доме, заплеванных картинах, загаженных колодцах.

О Разуме, который убили и голым швырнули на площадь…

И никто не пошевелился, и никто не сказал ни слова.

О холодном прикладе и горячей пуле,

О веревке на шее, о наручниках на запястьях,

Об огромном металлическом голосе, который лжет из тысяч радиорупоров,

О заикающемся пулемете, который ответит на все вопросы.

О человеке, распятом на кресте пулеметных очередей,

Человеке без имени, без орденов, без надежды на воскресение,

Темная голова свисает под тяжестью смерти, тело пропахло

Кислым запахом бесконечных тюрем – Джон Смит, Джон Доу,

Джон Никто – о, припомните, как его звали!

Безликий, как вода, беззащитный, как пыль на дороге,

Оскверненный, как эта земля, отравленная химическими снарядами,

И одичавший от цивилизации.

Вот он.

Вот человек, которого съели за зеленым столом

(Перед тем как приняться за мясо, гости надели перчатки),

Вот он, плод с древа войны, плод с древа мира,

Последнее изобретение, новый агнец,

Разгадка всех премудростей всех мудрецов.

И до сих пор он висит на кресте, все никак не умрет,

И до сих пор над железным городом нашей эпохи

Меркнет свет и зловеще струится кровь.

Мы думали, с этим покончено, но мы ошибались.

Мы думали, мы мудры, оттого что сильны.

Мы думали, наш скорый поезд везет нас в вечность.

Мы думали, скоро совсем рассветет.

Но поезд сошел с рельсов, и его захватили бандиты.

Но силой и властью сегодня владеют кабан и гадюка.

Но непроглядная ночь надвигается снова на Запад.

Мы, как и наши отцы, посеяли зубы дракона.

Наши дети знают войну и боятся солдат.

1938

[15]

Холодно

небо как грязная майка

стоим шеренгой

вытянувшись

кто-то дует на пальцы

кто-то кусает пальцы

рядом парень в прыщах

молчит

мерзнет

бумажка зацепилась за проволоку

и тоже мерзнет

грузовики подъезжают

запах бензина

хлопают дверцы

у капитана глаза из дегтя

голос из-за поднятого воротника

один за другим

каждый кто услышит имя свое

выходит

до свиданья прощайте

земля скрипит под ногами

кто-то махнул рукой

парень в прыщах уходит

остались следы от ботинок

скоро их смоет дождь

к руке скользнула рука

эти часы мне не понадобятся прощай

бумажка на проволоке

все еще мерзнет.

Грузовики отъезжают.

Двадцать человек калачиками в палатке

даже языком повернуть невозможно

но руки соседей готовы

боль твою разделить.

И чтоб умереть

места достаточно.

Давайте же

вместе

подуем на крошечный уголек

надежды

в час когда лампа погасла

когда дремлется страже

когда лагерь надел

изорванную шинель

тумана…

Он вошел к нам с улыбкой

на рябоватом лице

точно асфальт испещренный

капельками дождя.

Водитель трамвая судя по кителю.

Мы потеснились

он старательно расстелил одеяло

и посмотрел нам в глаза.

Потом из кармана

он вынул какие-то дешевые карамельки

с прилипшими крошками табака

и разделил на всех.

Его забрали ночью внезапно

и убили тут же во дворе

его водительский китель отбросили в сторону

но улыбку он крепко стиснул зубами

чтоб улыбку не отобрали…