знаешь, что она умеет? Она умеет все. У нее волшебные руки. Она может спрясть золото из долбаной соломы. Тебе следовало бы встречаться с нею. Тебе следовало бы жениться на ней, ради всего святого. Ты ее видел? Она настоящая красавица. Весь этот долбаный город хочет ее. Первоклассное сокровище. И оно могло бы быть твоим».

«Что будут кричать мне люди вслед, когда я выйду замуж за Джейка Джексона? – гадала я. – Когда я буду навещать родной город, что будут кричать эти мужчины? Будут ли они говорить: “Эй, ты жена Джейка Джексона?” А когда я ничего не отвечу, крикнут ли они: “Что, теперь ты для нас слишком хороша?”»

Я завидовала Р– за то, что у него есть тайное имя, имя, которое никто не сможет запятнать, никто не сможет изменить, имя, которое принадлежит ему одному.

На следующий день я снова прокручивала записи наугад, просто для фона. Я смотрела на девушек, позирующих на пшеничном поле, когда ощутила его запах. Я подняла взгляд, и его яркое лицо посмотрело на меня из воздуховода. Он спрыгнул вниз и скорчился на полу, глядя на меня снизу вверх. Я всегда буду помнить его таким: искрящимся в золотистом свете монитора, солнечным и лучистым, мерцающим, словно жук-златка. Его кожа была светящейся, волоски на его руках отражали нездешнее сияние, лицо поблескивало, словно беспорядочно ограненный самоцвет.

– Р–, – произнесла я. Он склонил голову набок, словно уловил фальшивую ноту в песне. – Я не могу…

Его лицо изменило цвет, из золотого сделавшись красным. Я по-прежнему ощущаю исходивший от него жар. Я хотела притронуться к нему. Сейчас я отдала бы все, чтобы протянуть руку и притронуться к нему!

Сначала я почему-то подумала, что он собирается засмеяться. Даже когда его лицо исказилось и налилось алым цветом, я подумала, что жар, исходящий от него, должно быть, каким-то образом объясняется отражением света от монитора. Даже когда он воздел в воздух правое колено, я была уверена, что он собирается шлепнуть себя по бедру и разразиться смехом. И даже когда он этого не сделал, даже когда вместо этого резко опустил ногу, с такой силой, что его пятка ударила в пол, подобно камню, упавшему с обрыва, – даже тогда я не осознала, что он зол. На долю секунды мне показалось, что пол просто прогнулся. А потом сломался с громоподобным треском, расщепленные половицы вздыбились под ковровым покрытием. Пятка, щиколотка, голень, колено – все провалилось вниз. Теперь он стоял, согнув одну ногу, а вторая погрузилась в разбитый пол. Он дернул за застрявшую ногу обеими руками, но не смог освободить ее.

Только тогда я осознала, что он в гневе.

Я никогда не смогу забыть и развидеть то, что он сделал после этого. Время катится вперед, но моя память, словно исцарапанная пластинка, бросает меня обратно, обратно, обратно к этому мгновению. Я всегда чувствую так, словно меня тянет в противоположные стороны, растягивает, словно жвачку – один конец вперед, другой назад. Есть так много способов разорваться пополам.

Его нога не желает освобождаться, и в приступе дикой ярости он хватает правой рукой свою левую ступню и разрывает себя надвое, словно кусок бумаги.

Вот только это вовсе не бумага. Сначала он похож на костюм на «молнии», расстегивающийся снизу вверх с безумными звуками: треск ломающихся костей, странные щелчки, как будто кто-то хрустит костяшками пальцев, чавкающие звуки, точно кто-то идет в сапогах по грязи. Я не могу осознать это, даже видя, как это происходит. «Он делится», – думаю я. «Делится и преодолевает», – думаю я. Он делится, словно клетка; это что-то вроде самовоспроизведения.

Время тянется медленно. Комната полна ярких цветов. Лицо у него сверкающе-красное. Никто из нас не кричит.

Я хочу взять все это назад. Я хочу никогда не говорить его имя. Я хочу просто знать это имя – секрет, который храним мы двое. Так же, как он знает мое имя, так же, как он единственный, кто называет меня этим именем, только иногда, шепотом, тихим криком.

Его карие глаза широко раскрыты. Эти глаза говорят, что я предала его, что ему жаль меня, что я делаю это с ним – разрываю его на части. Они говорят все это. Они просто продолжают говорить. Они говорят: «Неверный выбор».

Я чувствую себя так, как будто внутри меня тоже что-то разрывается на части. Я ощущаю это как жжение в груди, как будто я разрываюсь пополам вместе с ним, одна красная мышца отделяется от другой, обнажая рваные края, чувство вины течет, словно кровь, извергающаяся из раны.

Кожа на его шее расходится полосками, словно мягкий сыр. Перед тем как его лицо расщепляется надвое, он смотрит прямо на меня и, кажется, понимает, что мне больно потому, что ему больно, потому, что я причинила ему боль. Это ужасно… то, что в этот последний момент – его последний момент, его странный последний момент, – он, похоже, думает обо мне и со всей своей добротой дарит мне улыбку. Улыбку, которая говорит: «Эй, все в порядке. Со мной все будет хорошо».

Но пока он улыбается, его подбородок ломается надвое с костяным щелчком, а потом его рот, сама его улыбка, начинает расщепляться; по центру каждой губы выступает кровь. Так могли бы лопаться губы, потрескавшиеся от зимнего мороза, но теперь они разделены надвое; это две половинки рта, они продолжают улыбаться, каждая из них… словно разрубленное пополам каноэ – корма и нос вздымаются вверх, хотя оно уже тонет. Разрыв поднимается все выше, достигает его переносицы, красная линия пробегает через его лоб, отмечая путь незримой «молнии», и кожа растягивается и рвется подобно резине, и череп лопается с последним хрустом. Теперь он полностью разделен пополам, и он вовсе не делящаяся клетка, и нечего преодолевать, и остается только это: его «я», разорванное на половинки.

Застрявшая половинка падает на пол. Свободная половинка ухитряется сделать странный полуоборот; кровь разбрызгивается по комнате сверкающими струйками, словно срываясь с юбки кружащейся на месте балерины. Время идет так медленно, что кажется, будто мы навсегда застынем вот так: тело стоит, накренившись, кровь зависла в воздухе, мой рот открыт. Я думаю о фотографиях, сделанных на большой скорости: пуля беспечно плывет в воздухе, оставив позади себя пробитую игральную карту или разорванное яблоко.

Кажется, будто тело никогда не коснется пола, но оно коснется, оно касается; кровь разбрызгивается, и тело падает, одна половинка раскачивается взад-вперед, словно колыбель, пока не застывает в неподвижности, а потом наступает тишина, тишина, тишина…