бы росчерком пера лишены, как говорилось в старину, «прав состояния», выкинуты из «власти» и переведены в «простой народ», да заодно лишены и богатства – это бы непременно стало «центральной темой литературы».

Но на нет и суда нет…

Бессмысленное изобилие

сколько их! куда их гонят? что так жалобно поют?

Эти слова лучше и короче всего описывают мои впечатления о ярмарке Нон-фикшен.

Впервые нечто подобное сказал мне известный социолог культуры и философ чтения, ныне покойный Борис Дубин: «Нон-фикшен вгоняет меня в депрессию. Я понимаю, что никогда не смогу не только прочитать, не только перелистать, но даже пройти внимательным взглядом по корешкам всех этих, наверное, замечательных, умных, ученых книг…»

Мне кажется, что этих замечательных книг раз от разу становится всё больше, несмотря на все стенания о кризисе печатной (она же бумажная) книги, о кризисе чтения, издания, критики и проч.

Вдруг мне показалось, что я разгадал секрет этого изобилия. Этот секрет вовсе не в том, что откуда-то появились новые ученые, исследователи, литераторы. То есть они-то, конечно, появились, но дело чуточку в другом. Они появились постольку, поскольку их рекрутирует рынок.

Вот, например, появилась книга под названием, условно говоря, «Детская травма и взрослые невзгоды». Или «Как мозг управляет зрением». Или «Исторические парадоксы Мишеля Фуко». Книга (книги) имеет (имеют) успех среди рецензентов и читателей.

Готово. Через год на рынок выбрасываются книги: «Травма детства и депрессия в среднем возрасте», «Как проработать травму», «Травма не приговор», «Травма: кто виноват». Еще через год это количество утраивается, удесятеряется.

Точно так же появляются книги «Зрение и мозг», «Мозг и близорукость», «Нейропсихология взгляда», «Взгляни на мозг свой, ангел». А также: «Фуко и Делёз: диалог о понимании», «Фуко и маятник культуры», «Тайные ответы Фуко на незаданные вопросы бытия».

Далее возможно скрещивание: «Травма и ее следы в мозгу: фуколдианский анализ проблем зрения».

Далее возможно вообще всё что хотите. Хватило бы прилавков на Нон-фикшен.

Очень хочется обратиться к цитированному в начале этой заметки Борису Дубину, хотя уж поздно, увы. Этакая телеграмма на тот свет.

– Дорогой Борис Владимирович, зря вы тогда грустили. Вы, конечно же, читали все эти книги. Причем довольно давно. Нужды нет, что они появляются под разными заголовками и написаны разными авторами. Книги-то на самом деле одни и те же… Ну, не все, так большинство.

Вспомнилось:

«…он вскочил, схватил со стола журнал и сказал с жаром:

– Верочка! А какую я для тебя штучку приготовил! Давай-ка прочтем ее вместе! Прекрасная, чудная вещь!

– Ах, нет, нет… – испугалась Вера Семеновна, отстраняя книгу. – Я уже читала! Не нужно, не нужно!

– Когда же ты читала?

– Год… два назад… Давно читала и знаю, знаю!»

(А. П. Чехов. «Хорошие люди». 1886).

* * *

И тут я с некоторым ужасом подумал: а вдруг это касается не только всякого научного и паранаучного нон-фикшена – но также и беллетристики? И, страшно сказать, «большой литературы»? Может быть, она тоже поражена вирусом бессмысленного изобилия?

* * *

Могут спросить: отчего я сегодня думаю об этом? Оттого, что почти все наши нынешние споры – бессмысленно изобильны и повторяют то, о чем мы спорили в 2010, 2011, 2012, 2013, 2014 и во все последующие, а также, увы, в предыдущие годы.

Искусство как инструмент устойчивости режима

парадоксы культурной политики

Иногда странные мысли в голову лезут – про мои родные 1970-е.

В частности, про кино (а также про книги и спектакли).

Какое кино было хуже в смысле «морально вреднее»? Официозные опупеи про колхоз и доменную печь, про «укрощение огня» и «выбор цели», сделанные жесткой рукой умелых ремесленников? Или акварельно-каприччиозные фильмы про мятущихся интеллигентов, доцентов и поэтов, созданные талантливыми и тонкими художниками, которым советская власть дала щелочку в стене – подышать чуток?

В злые моменты сдается мне, что вторые – хуже. Морально хуже. Они обманывали и нас самих, и людей снаружи стены. «Ничего, у нас (у них) всё нормально, вот ведь какие фильмы снимают!»

Интересная картина получается.

В СССР был жесткий тоталитарный режим – что касается демократии, свободы и прав человека, а также экономики. Был поэтому дефицит всего на свете, включая продукты питания.

Но режиму нужна устойчивость. А для этого нужны какие-то моменты, которые придают отдельным участкам жизни вполне себе милый, обустроенный, вальяжный и даже интеллигентный облик. Это вроде правильно: нельзя же навсегда превращать страну в реальную казарму или буквальный лагерь. Первые годы – наверное, да, можно. А потом…

А потом нужны хорошие книги, хорошие фильмы и спектакли, красивые и удобные дома и дачи, импорт товаров, нужна некая элита – сытые и изящно одетые люди, которые живут в красивых квартирах, пишут хорошие книги и ставят хорошие спектакли.

Но вся эта милота – которая нужна, иначе бы люди сошли с ума, – она очеловечивает самый жестокий режим. Она делает сносной, а то и приятной жизнь тех 5 %, которые попали в счастливый оазис. Она примиряет с жизнью еще примерно 20 % – которые время от времени залетают своими мечтами в эти кущи (смотрят хорошие спектакли и фильмы, например), – и еще кого-то это мотивирует на социальные достижения в рамках тоталитарного строя. В итоге – примерно четверть народа не то чтобы довольна жизнью, но согласна с ней. С одной стороны, конечно, кошмар, но, с другой-то стороны, всё вроде и ничего. А то, что 3/4 народа вообще вытолкнуты из круга – никого не волнует. Ни тех, кто в круге, – потому что они эгоистичны и боятся потерять то, что у них есть. Ни тех, кто вне круга, – потому что у них нет навыка социальных размышлений, потому что они окованы нуждой и страхом.

Бернард Шоу в начале 1930-х сказал: «В СССР нет никакого голода, потому что я никогда и нигде так роскошно не обедал, как в СССР».

Эти обеды были реальны и, надо полагать, являли собою кулинарные шедевры. Но взятые как факт советской жизни – эти обеды были ложью.

Вот такая диалектика: хорошие фильмы, спектакли, книги – были хорошими, даже очень хорошими. Но при этом они – именно в силу своей хорошести – были стабилизаторами режима, а потом даже стали неким ностальгическим козырем: «Вы тут ругаете СССР, партийность, цензуру – а как же фильмы Тарковского? Пьесы Володина? Спектакли Товстоногова? Повести Трифонова?» – и так далее.

Текст как текст может быть внутренне тонок и правдив, а текст как социальный факт – контекстуально