миром, томящимся в цепях необходимости. Такая этика, коррелятивная уже обсужденной выше метафизике, есть поэтому этика эсхатологическая – устремленная ко всеразрешающему Концу.

Этическое учение Бердяева, понятно, отвечало ницшеанской атмосфере Серебряного века, в которой естественным образом возродился манихейский дуализм.

«Хочу, чтоб всюду плавала

Свободная ладья, –

И Господа, и Дьявола

Хочу прославить я»:

стихотворение Брюсова 1901 года ныне читается как манифест Серебряного века. Оно, кстати, посвящено З. Гиппиус, и его автор как бы солидаризируется с «двоящимися» религиозными и этическими взглядами супругов Мережковских. Бердяев, который в начале 1900-х гг. был вхож в их круг, свою солидарность с их неоязычеством и ницшеанством выражал и шокирующим образом, заявляя, что поклоняется вместе и Кресту, и прекрасному телу Венеры. Держа, полагаю, в уме «апофеоз беспочвенности» Льва Шестова, Бердяев взял за основу своей философии свободу – также безосновное (Ungrund), что́ в 1910-х гг. обернулось идеей творчества, ставшей основой бердяевского экзистенциализма. В программной книге «Смысл творчества» Бердяев вплотную приступил к разработке новой этики, которая вызывает в памяти идеи таких книг Ницше, как «К генеалогии морали» и «По ту сторону добра и зла». «Творческая этика» Бердяева вряд ли была бы возможной без ранних (1900 – 1902 гг.) трудов Шестова: это «Добро в учении гр. Толстого и Ф. Нитше» и «Достоевский и Нитше». Сыграла здесь свою роль и эпатирующая герменевтика Мережковского книги 1900 г. «Л. Толстой и Достоевский», наизнанку выворачивающая гуманистическую мораль. Вдохновлял Бердяева и Георг Зиммель – поборник идеи «индивидуального закона» в этической области. «Творческая мораль есть мораль призвания, ‹…› она знает лишь неповторимые индивидуальные пути. ‹…› Моральная задача каждого – неповторимо индивидуальна» и связана с самопознанием человека. Бердяев здесь идет от Зиммеля, но, призывая «никого не судить», не «сравнивать людей в моральном отношении», он хочет привязать свою этику к христианству, – понятно, «апокалипсическому».

Ранний Бердяев ратует за «полноту индивидуальной жизни», за «фаустосовское стремление» к ней: не принимать этой «полноты» во имя норм законнического «добра» преступно, даже «демонично»[584]. Ведь творит человек как раз из «полноты» своей природы, «творческая мораль – дионисическая мораль». Бердяев хочет этим сказать следующее: то, что традиционно считается «злом» и подлежит искоренению, – это страсти, аффекты человека, – в действительности служат делу творчества – являются его «материалом», как бы топливом для «творческого огня», для устремлённого горé духа. «Страстная природа человека не может и не должна быть угашена и задавлена, а лишь творчески преображена»[585]: в точности так говорит и профессор Лайтман.

На взгляд христианина – сторонника аскетической традиции – мы имеем здесь дело с бердяевской апологией зла, греха. Но вот в статье 1926 г. «Спасение и творчество» Бердяев с пылом доказывает, что грех побеждается именно в событии творчества, а не бесплодным аскетическим усилием. «Творческий инстинкт в человеке есть бескорыстный инстинкт, в нем забывает человек о себе, выходит из себя [выделено мной. – Н. Б.]»: но это как раз и цель метода доктора Лайтмана! «Творчество» подано здесь Бердяевым именно как «отдача», «альтруизм» в терминах доктора Лайтмана, тогда как аскеза эгоистична. Если человек – творец творит «для других», то подвижник аскезы «занят своей душой, ‹…› самоспасением». В творческом «духовном делании» человек в «состоянии необычайного подъема всего своего существа» оказывается «поглощен своим предметом» – бытийственно соединяется с ним в творческом экстазе. На мой взгляд профана, «творчество» по Бердяеву метафизически тождественно «переходу через максом» по Лайтману. В творческом потрясении, говорит русский экзистенциалист, «преодолевается обыденный эгоизм человеческой жизни», – преодолевается «мiр» и обнаруживается «богоподобная природа человека»[586]. Использование Бердяевым главного эвфемизма д-ра Лайтмана для понятия «грех» – слова «эгоизм» – указывает на сходное понимание им зла и греха, а также грехопадения как разбиения единой Души – Адама. А в книге 1931 г. «О назначении человека»[587] мы находим весьма разработанную концепцию борьбы человека со своим внутренним злом. «Страсти могут превращаться в добродетели», их не надо пытаться искоренить, – такова основа духовной практики Бердяева. Но и доктор Лайтман также говорит об «исправлении», а не о уничтожении «эгоизма», т. е. греха. В событии творчества, по Бердяеву, страсти, силою творческого – божественного духа, претерпевают «просветление», «преображение», «сублимирование» и входят в новом виде в высшее состояние человека[588]. Приходится вновь указать здесь на глубокую разницу бердяевского «творчества» с практикой Каббалы по Лайтману: последняя в принципе групповая. Но Бердяев – христианин здесь оптимистичен – убежден в метафизической самодостаточности творческой личности.

Совершенно созвучно доктору Лайтману, Бердяев по – манихейски и в духе Серебряного века обосновывает «положительное значение зла»: «Зло имеет положительное значение, потому что оно вызывает высшую творческую силу добра для своего преодоления». Здесь мне вспоминаются «качели» практики доктора Лайтмана – бесконечную последовательность переходов от зла к добру и обратно, – именно таково в Каббале восхождение по духовным ступеням. Бердяев, подобно раву Лайтману, любит играть парадоксами – к примеру, рискованно – манихейскими: «Свобода зла есть добро, и без свободы зла не было бы свободы добра, т. е. не было бы добра. Возможность зла есть условие добра»[589]. В этой «переоценке» этических ценностей размываются и исчезают понятия добра и зла. Новое «добро» есть прежнее «зло» и наоборот, – однако новые понятия уже не вправе именоваться «должным» и «недолжным»: таковых вообще нет в новой «индивидуальной» и «творческой» этике Бердяева. Да и собственно «этики» в его экзистенциализме уже нет: «творчество» расплавляет грани прежних дисциплин – метафизики, гносеологии, этики, религии и т. д.

В Каббале постулируется необходимость тотального дуализма – Творца и творения, отдачи и получения, Света и тьмы, мужского и женского и т. д. Бердяев присоединяется к этому дуализму: «Всякое начало для своего раскрытия предполагает противоположное, сопротивляющееся ему начало. Свет предполагает тьму. Свет во тьме светит»[590]. Это общее положение Бердяев высказывает в связи с обсуждением его «парадоксальной этики». Настоящее зло для Бердяева – это зло объективации; зло – оно же для него и небытие. Бердяев очень своеобразно поддержал оправдание зла Серебряным веком. Он по сути очень любил добро[591] и в жизни сторонился обыкновенного зла. Он не приветствовал разврата в недрах «Башни» Вяч. Иванова, не смог бы испытать такой зоологической – в сущности сатанинской ненависти, какую питал к евреям Флоренский; всегда он был далек от змеиной хитрости, интриганства, а также оккультного любопытства и стремления к власти над душами, – от всего того, чем грешили его современники. Но, персоналист, он принимал данность своей натуры со всеми ее издержками. Сознавая свой грех, он не пытался его уничтожить, и грех со временем попалялся в его общей огненно – творческой духовной жизни. Так он сам, по крайней мере, конципировал свое нравственное существование. К примеру, он носил в себе некий комплекс характерных черт,