Куприянов гнался за Круцефиксом, который по-кошачьи мяукал, нарезал круги, метался в сторону, перекатывался через голову, пропуская над собой косматый ком, откуда сыпались искры, раздавалось шипенье, мерцали огромные злые глаза. Круцефикс перескочил корягу, оставив на сучке клок шерсти. Нырнул под упавшее дерево, исцарапав спину. Истошно взвизгнув, кинулся на ствол высокой ели и вскарабкался на ветки. Куприянов, гибкий, как рысь, скребя когтями кору, взвился на ель, пытаясь схватить Кру-цефикса. Они стремились к вершине, распугивая спящих белок, которые, обезумев, с цоканьем сыпались в разные стороны. Круцефикс, цепляясь за шаткую ветвь, двигался к ее тонкому завершению. Замирал от ужаса, видя, как надвигаются сияющие золотые глаза Куприянова, в них светилась неуемная страсть. Холодея от ужаса, в то же время испытывая томительное вожделение, Круцефикс повернулся к преследователю спиной, воздел хвост, напряг крестец. И жаркий, косматый, дерущий когтями самец придавил его к ветке. Вонзил раскаленную, брызгающую плоть. Они визжали на елке, грызлись, остервенело царапались, пока не сорвались на землю. Рухнули в траву, продолжая вековечное, вмененное природой занятие.

Тувинец Тока увлекал мадам Стеклярусову в глухую чащу. Оба на четвереньках удалялись от костра, углубляясь в непроглядную тьму. Тока, голый и мускулистый, плавно переставляя передние и задние ноги, осторожно и чутко вел подругу среди столетних елей, колючих зарослей, поваленного бурелома. Подруга не отставала, тихонько поскуливала, торопила чрезмерно медлительного самца. Тонкое обоняние тувинца позволило ему отыскать в темноте белый гриб, и он, виляя хвостом и тихо тряся ушами, показал его милой самке. Точно так же, по запаху, он обнаружил упавший сверху орех, и его показал подруге. Орех оставил ее равнодушной. Это огорчило Току, и он по рассеянности едва не наступил в свежий кабаний помет, но вовремя спохватился, обвел свою спутницу вокруг опасного места. Наконец среди смоляных ароматов, благоуханья ночных цветов, тонких запахов, исходящих от спящих тетеревов и рябчиков, чуткие ноздри тувинца уловили едкий, дразнящий дух муравьиного спирта. Не стоило большого труда отыскать огромный, насыпанный под деревом муравейник — мягкую овальную кучу, которую различали светящиеся в темноте, волчьи глаза тувинца. Нежно проурчав, мадам Стеклярусова благодарно лизнула Току в горячую ягодицу — он отыскал ей то, что было столь необходимо для вечного здоровья, цветущего тела, благоухающего дыханья, неувядающей молодости. Муравьиный спирт был эликсиром долголетия — недаром муравьеды Австралии, кормящиеся исключительно этими мелкими питательными насекомыми, доживали до ста пятидесяти лет. Мадам Стеклярусова торопила верного друга, подталкивала носом к муравейнику. Тока поднялся на задние лапы, смахнул с муравейника вершину, разворошил нутро, образовав в рыхлой горе углубление. Мириады проснувшихся тварей зашевелились, закипели в разоренном гнездовье, выделяя ядовитые капли, отчего в воздухе запахло эфиром, скипидаром, едким дурманом. Мадам Стеклярусова оттолкнула Току, отвела в сторону хвост и плюхнулась всей тяжестью в муравейник, придавив голыми ягодицами мириады насекомых. Ей было больно и страшно, но и пленительно и волшебно. Муравьи кусали ее, впрыскивали живительные яды, норовили заползти туда, «куда и черный вран костей не заносил», — как пелось в опере Глинки «Иван Сусанин». Лес оглашался девичьими вскриками, нежными стонами. Все сильней распространялся запах муравьиного спирта. И пока упоенная женщина проходила сеанс омоложения, поглощала всеми чувствительными местами муравьиный спирт, Тока, стоя во весь рост, пил из горла обыкновенный спирт, который успел прихватить со стола и нес через лес под мышкой. Когда сеанс завершился и молодая дама встала с муравейника с распухшими ягодицами, Тока листиком папоротника стряхивал насекомых с воспаленной промежности, радуясь тому, что лесные муравьи выполнили работу, которая обычно доставалась ему. Стеклярусова не могла двигаться самостоятельно. Стояла, растопырив ноги. Тока взвалил ее себе на спину и волчьей рысью понес через лес, повторяя сюжет сказки о прекрасной царевне и сером волке.

Иначе отдал дань язычеству губернатор Русак. Как только все, общество сошло на берег и расположилось на окраине бора, углядел большого пестрого дятла. Рябая долгоносая птица с красным хохолком перелетала от ствола к стволу, колотя клювом кору, вытряхивая из трещин вкусных личинок. Русак крадучись шел за птицей, хоронясь в тени елок. Наконец дятел снизился и нырнул в дупло, что выдолбил почти у самой земли в трухлявом стволе. Русак пометил место, кинув к корням серебряную обертку от шоколадки. Когда стемнело, и пир вокруг костра достиг апогея, и гости, один за другим, парами или в одиночку, сбрасывали покровы и уносились во тьму, Русак уже знал, что делать. Быстро разделся, расправил усы, оттолкнулся от земли тощими ногами, замахал руками и низко полетел в лес, виляя вокруг стволов. Когда глаза различили на земле светящуюся фольгу, он приземлился и крадучись приблизился к дереву. Дупло чуть виднелось. В глубине спал утомленный дневным тюканьем дятел. Русак нахохлился, вздул на макушке хохолок. Пятясь, приблизился к дереву и закрыл задом дупло. Завел назад руки и сильно стукнул в ствол. Ошалелый дятел проснулся. Сунулся было наружу, но едва не влетел из одного дупла в другое. Принялся что есть силы бить острым клювом в неожиданную помеху, растачивая себе проход, слыша, что снаружи с каждым ударом раздаются вопли. В этих воплях звучал не ночной страх, но «песнь торжествующей любви».

Словозайцев, наивный и счастливый, как отрок, в окружении пленительных дев убежал на берег реки. С хохотом, дурачась, девы совлекли с модельера одежды, стали украшать его речными кувшинками, ракушками. Сплели венок из прибрежных лилий, превратили в фавна. Луна озаряла обнаженные девичьи тела, над рекой несся серебряный хохот. Шалуньи затаскивали Словозайцева в воду, окатывали лунными брызгами. Вокруг плескались рыбы, стеклянно вспыхивала чешуя. Рыбины метали икру, могучие самцы брызгали холодной молокой. Рыбы и люди смешались в лунных водоворотах, на яростных нерестилищах — женские груди и рыбьи плавники, распущенные волосы и сияющая чешуя. Речные девы затаскивали Словозайцева на глубину. Он вырывался в фонтанах брызг, с выпученными, синими при лунном свете глазами, но его опять с силой толкали под воду. Держали там, пока из него не вышли все серебряные пузыри. Когда он ослабел и обмяк, девы вытащили его на песок и стали делать утопленнику искусственное дыхание. Одна целовала его в рот, вдувая воздух в переполненные водой легкие. Другая сводила и разводила бессильные руки, стараясь запустить умолкнувшее сердце. Третья насыпала свои мокрые волосы ему на колени и пыталась извлечь звуки из его умолкнувшей свирели. Свирель печально молчала, навсегда лишившись своей певучей силы. Красавица не оставляла попыток, нежно перебирала пальчиками, прикасалась к свирели устами. И постепенно таинственный инструмент оживал, в нем проснулись силы жизни, слабо прозвучали тихие мелодии полей и опушек. Красавица продолжала священнодействовать, исторгала из свирели все новые и новые звуки. Волшебные переливы неслись над плесами, нерестилищами, глубокими заводями, где на звуки откликались донные рыбы, просыпались на древесных вершинах орлы, шли к опушкам лесные звери. Хоровод легконогих дев танцевал на песке языческий танец «Весны священной» Стравинского, и воскресший Словозайцев, наивный и прекрасный, как Лель, отдавал свою певучую дудку во власть сладкозвучной девы. Лежал на песке, сияя восторженными глазами. Глядел, как танцует и поет свирель в руках молодой волшебницы.