гордыню, будто противоестественную мужскую склонность.

Говорят, Деянира Калидонская перед самоубийством вела себя не как последняя жена великого Геракла, а как последняя нимфа в компании прыщавых сатирисков, упившихся до беспамятства. Тоже небось в благословенной Этолии расплодилась куча птенчиков, полагавших себя равными Гераклу хотя бы в одном, совершенно определенном смысле.

Перья врастопырку.

Если бы они наконец поняли, что Пенелопа не знает никаких штучек. Не успела выучить. Не дали. Если бы они... Ну и что? Что изменилось бы? Ничегошеньки. Когда эвбеец Навплий тайком явился на Итаку, уговаривать басилиссу сойтись с его двадцатипятилетним внуком, Дрянной сводник был уверен в успехе. Ведь за его спиной убедительно расправляли крылья многие победы Навплиева красноречия: Клитемнестра Микенская, Айгиала Аргосская, Меда Критская... Отчего бы Пенелопе Итакийской не присоединиться к выдающемуся списку?! Облизывался, стервец, расписывая исключительные достоинства потомка. Его родство с семьей свекра: все-таки ььщ Паламеда Навплида, увы, ныне покойного героя войны, и красавицы Марпессы, старшей дочери Лаэрта. Наклонялся к самому уху, горячо дышал, убеждая. Женщины быстро стареют без мужской ласки, говорил он. Хранить верность мертвецу — глупость, говорил он. Еще большая глупость ежедневно ложиться спать, чтобы увидеть настоящего мужчину только во сне. Частично эвбе-ец был прав: Пенелопе ночами действительно снился мужчина на ее ложе. Всегда. Год за годом. Один и тот же мужчина: рыжий, коренастый, сумасшедший и слегка хромой — когда, задумавшись, он вставал с ложа, чтобы уйти на войну.

Один и тот же.

Год за годом.

Меньше трех лет настоящей жизни, после переезда вздорной девчонки из мачехи-Спарты на Итаку, вдруг ставшую родиной — и двадцатилетие проклятого сна, перемежаемое буднями жены, потом соломенной вдовы; потом — просто вдовы. Наверное, у настоящих женщин бывает иначе. Клитемнестра Микенская, Айгиала Аргосская, Меда Критская...[58]Все живы-здоровы; счастливы своей изменой. Боги дремлют, глядя мимо. Наверное, рыжая басилисса — женщина только с виду, пустая кукла без страстей, даже если она хорошо сохранилась, и седина обходит ее стороной. Наверное, так не бывает, не было, не должно быть; наверное, это ее глупая, безнадежная война против самой себя и всего мира. Сегодня надо быть красивой. Война продолжается, и грешно пренебрегать оружием, находящимся под рукой. Сегодня она лишний раз улыбнется Амфиному, самому опасному из стервятников хотя бы потому, что — самому обходительному и добросердечному. Улыбнется, заговорит о пустяках. Позволит коснуться себя. Пусть это увидят все. Пускай начнут волноваться, прикидывать, угадывать истинность или ложность намека на выбор; пусть испробуют способы очернить возможного избранника.

Это даст еще день.

Неделю.

Если бы она ясно понимала, чего ждет. Мертвым дарована беспамятность. С Запада не возвращаются. Значит, вечному сну о рыжем безумце суждено продолжаться до самой смерти. Пенелопа оттягивала новое замужество вовсе не из-за слепой веры в возвращение мужа. " Тайная сердцевина, которую женщина вслух никогда не называла любовью, все равно навеки с ней: захоти отнять — надорвешься. Быть может, она даже сумела бы отдаться второму супругу: равнодушно, как делают необходимую, но постылую работу. Но сын! Ее мальчик! Будь рыжая басилисса глупа как пробка, и то становилось ясно: цена обещаниям стервятников — гнилая смоква. Усыновить Телемаха? — Конечно! Признать его право наследования? — О чем речь! А речь шла о другом: выйди рыжая замуж вторично, и ее сын вскоре сорвется со скалы или сгинет в море. Право наследования — слишком важная вещь, чтобы соблюдать клятвы. Маленькая армия под названием «семья Одиссея» вела непрерывный бой. Начиная с того дня, когда первый стервятник объявился на острове с предложением руки и сердца. Им-то и был внук Навплия. Остальные явились позже, когда слухи о гибели Одиссея-Лукавого окрепли, выпятили бляхи панцирей и медным строем двинулись завоевывать простор. Свекор тогда еще не вернулся из-под Айгюптоса, и стервятники втайне надеялись на его исчезновение тоже. Они были ласковы и убедительны, они приезжали и задерживались, располагаясь в доме, в городе, на склонах Этоса и Нейона; с ними приезжала свита — крепкие, хорошо вооруженные молодцы с глазами бойцовых собак. Они и вели себя, будто собаки: тихо-мирно до поры, до приказа хозяина.

Десять стервятников в действительности означало сотню или две чужих людей. Двадцать — от двух до четырех сотен. Пятьдесят? Нет, их стало пятьдесят уже после, по возвращении тяжелораненого свекра. А вскоре: сто с лишним.

Испугались. Дрогнули.

Имя Лаэрта-Пирата еще звучало зврном бронзы в их ушах, а также в ушах теней за их спинами. Нельзя было давать повод к обидам. Сватовство — дело мирное. Гость Дарован богом; гостеприимство — удел богобоязненных. Но вместо Лаэрта-Пирата домой вернулся больной старик, пластом лежащий на кровати. И осмелели. Сбились .в кучу, пошептались. Приняли решение. Через неделю Итака угодила в морскую блокаду. Корабли стервятников расположились заставами со всех сторон; уроженцы Зама, Закинфа и Дулихия, превосходно разбираясь в здешних водных тропах, железным занавесом огородили ба-силевию Одиссея-Забытого. А в загородном летнем домике медленно выздоравливал некий Лаэрт, под надежной опекой людей с собачьими глазами. Только преданность в этих ласковых глазах была иного рода.

Маленькая армия под названием «семья Одиссея» угодила в котел. Крепость в осаде, и враг стоит под стенами. Предлагая самые выгодные, самые роскошные и почетные условия сдачи.

— Ах!

Гребень больно дернул прядь волос. Рабыня вздрогнула, зажмурилась в ожидании выволочки. Но Пенелопа уже думала о другом, не замечая, как уходит мелкая, пустячная боль. Длинные пальцы женщины барабанили по краю столика, уставленного флакончиками с притираниями и шкатулочками для мазей.

Ритм.

В море такой ритм означал бы: быстрей! Еще быстрей!

Жаль, рыжая басилисса плохо разбиралась в морских ритмах. В истинных мотивах «пенного братства», допустившего столь отчаянное положение вещей. А расспрашивать свекра бессмысленно. Отмолчится. У него своя игра, своя война. Общая и одновременно — своя. Ей достаточно знать, что свекор на ее стороне.

Мальчика все-таки надо отослать к деду — отстукивали пальцы, и кровь просвечивала из-под бледных ногтей, ожидавших прикосновения кисточки с киноварью. Я не допущу, чтобы он тоже однажды ушел на войну. Нет. Не допущу. Я лучше выйду замуж во второй раз и отравлю счастливчика, едва почувствую: он готов, победив, сразиться за право наследования его собственным сыном. Это просто. Это очень просто. В каждой осажденной крепости есть что-то, чего нельзя отдавать врагу даже при сдаче. Святыни: прошлое и будущее. Память и надежда. Мальчик никогда не уйдет на войну. На Запад, откуда нет возврата. Никогда. Я не допущу.