же единодушием был широко поддержан и чьей же волной взнесен, если не этой же, такой же «февральской» публики – и у нас в Союзе, и на Западе? И это – естественно, мы были союзниками, поскольку я «признавал» Февральскую революцию позади – и что-то подобное мерещил впереди.

Но вот теперь я открыл, что этот путь реально был в российском прошлом – мало сказать, неблагополучен – непригляден, он нёс в себе в 1917 анархическое разложение всего российского тела. И что ж – я с этим заодно? (Да оно лезло и раньше изо всех щелей, я просто не осознал, помогла понять – Февральская революция.)

И эти минувшие два года на Западе – то шля поддерживающие или протестующие телеграммы, то речами и интервью гневно разя всё того же, того же советского Дракона, то помогая создать «Континент», сплачивая силы Восточной Европы, – я просто действовал от повышенной политической страсти или катился по той инерции, какая создалась в Союзе? Да находясь в угрожаемой, но оцепеневшей Европе – как же спокойно сидеть, не будить её, не тревожить, не занозить, чтобы очнулась?

Но вот что: в этом опале борьбы против коммунистического режима я, значит, как-то уклонился. Скосился. Как будто так.

И наоборот: в моих последних горьких излияниях о Западе – не прорывалась ли вперёд, сама, интуитивно, – струя того нового понимания, которое я сейчас обретаю над материалами Февраля? Как будто и так.

Но тогда, тогда – до чего же можно договориться? Не мог же я с самого начала не кинуться в жестокую схватку с душащим нас режимом? Получивши голос – не мог я им не воздать за всё, что они с Россией сделали. Как это? После «Ивана Денисовича» – подказёнивать? подлыгать? а самому пока – тихо прижиться к архивам, и открывать пласты истории, и многолетне молча писать? То есть, вынырнув из подполья, – ещё раз в него уйти? Да уже и не дали бы, виден стал.

И – с какого это «самого начала»? Моё начало было – не «Иван Денисович», но – сами тюрьмы и лагеря, но – судьба русских военнопленных. Разве с того начала я мог не поднять борьбы? и – не завершить её «Архипелагом»? Это уже была – втяга чувств.

Так значит, не начинать – было нельзя. Не накалиться Архипелагом – было невозможно. А начавши – нельзя было в отчаянной борьбе не взять в союзники и советскую образованщину, затем и западную, – и так незаметно для себя, потом и заметно, уклониться от глубинного пути России? И даже от частного своего интереса – повествователя Революции, растрачивая время и силы.

Вот завязался узел: ни начала другого, ни конца другого – и никакого другого правильного пути. А оказался – на неправильном.

Знать, прошлого уже не распутать и не изменить. Оставалось – над зинувшей мерзостью Февраля – хоть на будущее попытаться исправиться, хоть теперь-то найти путь верный.

А верный путь всегда один: уйти в главную работу. Она и выведет сама. Уйти в работу – это и значит: искать для себя и для читателя, как из нашего прошлого понять наше будущее?

Но и как благоденственно совпало: поворот моего общего понимания произошёл хотя и не в связи, но одновременно с большим жизненным решением о переезде в американскую глушь – свободно обдуманным, не сиюминутно вынужденным, это редко в моей жизни бывало. А этот переезд заодно и ослаблял зависимость от суетливой среды, уменьшал поводы и остроту высказываться, от чего нельзя уйти в тесной Европе. Наговорил сколько мог – было бы хожено да лажено, а там хоть чёрт родись. Теперь переезд в Америку давал мне возможность не действовать, а наблюдать. Уйти в работу – это значит и сократить общественную активность, перестать истрачиваться в непрерывных телеграммах, речах, интервью. Подальше от кузни – меньше копоти. Приучиться ни на какие события не откликаться. (Аля не верила и спорила, что Америка, напротив, сгложет меня и затреплет по выступлениям.) Да глубь Времени уже не оставляет мне состязаться с современностью. Современность – оставить, пусть течёт как течёт, я и так уже для неё потрудился более, чем хватит с одной человеческой жизни. Общего хода мне всё равно не изменить, её научат только сами События. А я – мост, перенести память русского прошлого в русское будущее.

Но – но – от окружающего мира так сразу не унырнёшь. Вот и в Гувере, едва я открылся, что – здесь, стал ходить в их Башню, – уже накидывают на меня петли: выступать! Один раз – на гуверском почётном приёме. Ладно, вставляю в речь своё нынешнее: отчего западные исследователи недопонимают Россию, в чём сдвиг их суждений о России систематическая ошибка (мимоходом привёл как отрицательный пример книгу Ричарда Пайпса о старой России[162] – и надолго приобрёл себе страстного и влиятельного врага); как безсознательно и сознательно искажают русскую историю, не видя в ней значительных следов яркой общественной самодеятельности; и как смешивают понятия «русский» и «советский»[163]. – Другой раз – привозят мне вручать многочеканную американскую «Медаль Свободы», – опять требуется речь[164]. Тут я, сам для себя ещё полуслепо, нащупываю западные искажения свободы – то, что я инстинктивно почуял в первые дни на Западе и сказал при «Золотом клише»[165] (и что мне невдали предстоит развернуть в Гарвардской речи). Эти два выступления – уже вехи на новом моём пути. А слаще бы – совсем не выступать. (В русской эмигрантской колонии в Сан-Франциско справедливая обида: почему я у них не выступил? Ну как разорваться? Всегда этот выбор: или работать, или «оказывать внимание».)

Да ведь это же и для меня самого надо: слишком густой напор моей публицистики скоро перестанет и убеждать. Темп и громкость моего движения уже стали непомерны, надо вернуться в естественные размеры. Испытание славой, которым грозили мне и Ахматова, и Твардовский, – уверенно, по ощущению себя, вижу, что прошёл благополучно, – и вот сам, без затруднения, от неё ухожу. Какое освобождение души: чтоб о тебе перестали писать и говорить, перестали на каждом шагу про тебя узнавать – а пожить в обычной человеческой шкуре. Путь звонкий, но неизбежно короткий, сменить на путь беззвучный и глубокий. Это будет одновременно и долголетие, выигрыш по оси времени. И каждый день же заниматься родным языком – счастье писателя. Да русскую историю не только же знать Двадцатого века, по десятилетиям которого гнал меня бич. Да вот уже старики, последние свидетели революции, шлют воспоминания, надо собирать их, читать, спешить отвечать. И хоть следить за тем, что появляется литературное на родине, – ведь я