Был ли он искренен? Тогда я думал, что да. Затем он возвратился в Болонью. В следующий раз я встретил его 5 мая во дворце «Венеция» после выступления Скорцы в Адриано. Лицо его сияло.

– Дуче! – воскликнул он. – Речь была просто великолепной! Мы снова нашли друг друга! Мы возвратились в прежнюю атмосферу. Найден правильный путь…

И далее в том же духе.

Он опять возвратился в Болонью. А в конце июля он присутствовал на мемориальном мероприятии, которое проводил Скорца в память о Бальбо. После этого Скорца доложил мне, что Гранди не пожелал выступить на церемонии, весь день вел себя сдержанно и держался в сторонке. (Во время своего пребывания в Лондоне Гранди злословил в адрес Бальбо, высмеивая его личное мужество.)

Возвратимся, однако, к июлю. В течение недели с 11 по 18-е Скорца выделил двенадцать наиболее выдающихся личностей из состава правительства и руководства партии, которые должны были выступить с докладами в крупнейших городах страны. Наряду с другими он выбрал и Гранди, который тут же дал телеграмму в секретариат партии с просьбой освободить его от этого задания. Скорца повторил свое требование через местного губернатора, но тот сообщил, что Гранди отказывается даже разговаривать с ним. Скорца намеревался прибегнуть к дисциплинарной акции против него, но я посоветовал не «поднимать дела Гранди» при данном положении дел. Когда Гранди написал Скорце в одном из своих писем о необходимости создания «священного союза», я вызвал его к себе и спросил, какой же «священный союз» он имеет в виду и не думает ли о возрождении старых партий с их лидерами, которые я запретил? Он ответил, что имел в виду союз всех итальянцев, которые смогут определить отношение к войне.

– Настало время, – сказал он, – чтобы люди перестали называть ведущуюся войну «войной Муссолини». Ведь война эта – каждого из нас. Пришло также время, чтобы корона вышла из темноты на свет и четко определила свое отношение к происходящему. На территорию страны совершено вторжение неприятеля, а корона молчит. Король уклоняется от своих обязанностей. Он должен всенародно признать, что война прежде всего – война короля Виктора-Эммануила III. Народ желает видеть, что корона, наконец, прекращает свое слишком осторожное поведение и придает войне истинно национальный характер.

Я возразил, что в любой войне образуются две партии: одна – желающая войну и вторая – выступающая против нее. Война 1915–1918 годов получила название интервенционистской, нынешнюю называют фашистской войной. «Священный союз» этих оппозиционных партий невозможен. Это доказано неудачными попытками к его созданию во Франции. В какой-то момент казалось, что Клеменсо удалось-таки создать «священный союз». Однако переговоры шли на высоких нотах и с постоянными колебаниями, так что у меня сложилось впечатление, что он на самом деле находился в другом лагере, то есть практически на другой стороне баррикад.

Скорца выступал вечером 18 июля. На следующее утро Гранди телеграфировал ему из Болоньи: «Ваша речь была просто чудесной. Так могла выступить только великая личность из Ризоргименто…»

И далее в том же духе.

В последующей беседе в начале недели, длившейся с 18 по 25 июля, Гранди, однако, сказал мне, что «даже Скорца разочаровал его, и у него сложилось невысокое мнение о нем». В четверг и пятницу он заходил ко мне и умолял не созывать большой совет. У меня же «план» его проведения был отработан во всех деталях. Тогда Гранди сказал, что путем постановки дополнительного последнего вопроса повестки дня он надеется принудить короля к решительным действиям. Корона должна будет либо согласиться с решением совета и взять на себя ответственность за ведение войны, либо отказаться и тем самым продемонстрировать свою слабость.

В создавшейся дилемме король выбрал первый вариант со всеми вытекавшими из этого последствиями, но комментировать это его решение я здесь не буду. На заседании большого совета Гранди заявил, что это решение можно сохранить в тайне, но на следующее утро весь Рим знал об этом. Каждый чувствовал, что надвигается нечто, что должно иметь большое значение.

62

Я пишу о прошлом лиц, входивших в мое непосредственное окружение. Хочу сказать несколько слов о Боттаи, бравом солдате и самоуверенном писателе. Дело всей его жизни осталось незавершенным. Как политик, он был неугомонным человеком и в то же время предприимчивым. Были разговоры, что он являлся представителем полупривилегированного класса. Лицо его напоминало маску, взгляд часто был бегающим, и одевался он не столь безукоризненно как мог бы. Наживал ли он состояние? Говорилось, что да. Большой популярностью он не пользовался. На последнем слете старых фашистов в Риме 21 августа слышно его не было. Когда он ушел из министерства, то хлопнул за собой дверью. Через месяц он пришел ко мне и сказал:

– Я не могу более вести праздную жизнь, в связи с чем имею некое предложение. Не могли ли бы вы поручить мне работу Бевионе в национальном институте безопасности или заменить Джиордани на его посту, или, наконец, назначить меня послом?

– Неладно будет, если вы вытесните Бевионе, занимающего по праву свой пост с 15 июня. Люди будут говорить, что вы устроились на удобном и теплом местечке с окладом двести тысяч лир в год. Как бывший министр гильдий и корпораций, вы больше подошли бы вместо Джиордани, но он не выражал желания об уходе. Тем более, что в дело там вложены многие миллиарды. Попробую найти для вас что-нибудь по дипломатической линии – может быть, должность посла в Берлине, где Алфиери, кажется, пресытился своей деятельностью, – ответил я.

Он согласился с этим, но через несколько минут возвратился с новым предложением. Поскольку законодательная сессия подходит к концу, не мог ли бы он быть назначен президентом нижней палаты парламента? Я сказал, что такое решение его вопроса будет, пожалуй, наиболее приемлемым, если только Гранди согласится с этим. Через некоторое время Боттаи опять пришел ко мне, на этот раз с письмом от Гранди, в котором тот выражал свое удовлетворение выбором Боттаи в качестве его преемника. Конец истории хорошо известен.

63

За всю мою жизнь у меня не было «друзей», и я часто спрашивал себя, является ли это преимуществом или помехой? Теперь же я пришел к выводу, что это даже хорошо, так как никто не должен страдать вместе со мною.

64

Неизвестно, находится ли мемориал, установленный в память Бруно, на своем месте в военном музее в Милане и пользуется ли он по-прежнему вниманием?

65

В воскресенье 25 июля Бастиани позвонил мне и сказал, что Геринг намеревается прибыть в Италию в связи с моим шестидесятилетним юбилеем. Я ответил, что буду рад его видеть. 30-го Геринг прислал телеграмму, которую некий майор карабинеров доставил мне на Понцу. Привожу ее текст: