— Вчерашним утром, по прибытии эскадры во Владивосток, стала известна одна трагическая новость, господин Смирнов… — Голос графа звучит ровно и спокойно, но отчего-то мне вдруг становится не по себе. — Мне только что передали телеграмму на последней станции.

Любопытство спросить, что за новость, подавляется внезапно мелькнувшей в голове догадкой. Нет-нет-нет, не может быть… Неужели?!.

— По пути из Сахалина во Владивосток на броненосце «Князь Суворов» скончался отозванный в Петербург Зиновий Петрович Рожественский… От внезапной остановки сердца, — коротко заканчивает он и, чуточку помедлив, молча выходит прочь. Оставляя меня в одиночестве стоять посреди купе.

Нехитрая цепочка людей немедленно выстраивается в ряд, как бы я ни гнал от себя подобные мысли: Матавкин — Данчич — Рожественский — Линевич… Все они знали, откуда я, пусть Данчич только догадывался. Но — хранил у себя сторублевку, этого, очевидно, хватило…

Получается, я приношу смерть тем, кому рассказываю послезнание?.. Нет, не может быть… От мыслей, кто может быть следующим, у меня мутится в голове. О моем происхождении знает еще несколько человек: Алексеев, князь Романов, только что вышедший отсюда граф Витте и, возможно, уже сам Николай Второй… И — еще один близкий мне человек… Последнюю фамилию мне крайне тяжело произнести. Но, делая над собой усилие, я все же завершаю этот ряд: и генерал Мищенко. Тот самый, что едет сейчас в этом поезде!

Холодная испарина выступает на лбу, и я без сил валюсь в кресло. Рука механически нащупывает крестик на груди, но вместо него в ладонь ложится медный медальон. Она — не знает! И слава богу…

Специальный литерный поезд на всех парах мчится к столице Российской империи. Русские армии в Маньчжурии продолжают наступать к своей конечной цели — Порт-Артуру. Флот, что вернулся из Сахалинского похода, вновь стоит на рейде в бухте Золотой Рог, чинясь и приводя себя в порядок. А где-то в Царском Селе человек, который получил от доверенного лица крайне странную, но подробную и многозначительную телеграмму, беспокойно расхаживает из угла в угол, с нетерпением ожидая прибытия того, о ком в ней сообщалось. Рассказывалось тем, которому привык верить и кто слов на ветер, тем более по телеграфным проводам, бросать не станет.

Вновь и вновь перечитывая строчки телеграммы, человек молча крестится на простенькую икону. После чего, подойдя к окну, впадает в глубокую задумчивость.

А я, не имея сил подняться, сижу в кресле пульмановского вагона, вертя в руках медальон с портретом той, кого люблю. В голове отчего-то всплывают последние фразы нашего с ней разговора, когда мы прощались в фойе дома генерал-губернатора.

— А что вам все-таки говорил генерал Мищенко? — Сжав ее руку и стараясь улыбнуться, я не могу сдержать праздного любопытства. — Когда подошел к вам на улице?

Секунду она размышляет. Затем, стараясь скрыть улыбку, тихонько шепчет:

— Он просто сказал, что вы готовы отдать жизнь за наше Отечество… И… — Тут она запинается, но все же заканчивает: —…И что он гордится тем, что ему довелось служить вместе с вами. Этого для меня было вполне достаточно, Вячеслав Викторович.