— Чаво-чаво?

— Догнать бы, говорю!

— Догоним, куда они от нас денутся…

Тысяча Евпатия Коловрата скакала до самого вечера, а на рассвете голодные и не отдохнувшие кони понесли дружину дальше. За Переяславлем-Залесским, одарившим монголов всем, что те просили, а посему не познавшим ни огня, ни меча, тысяча мстителей напала на след тумена Бурундая и в тот же день налетела на татарский арьергард.

— За Рязань! — взревел Коловрат, выхватывая меч, и погнал коня в атаку. Пончик мельком заметил, как лицо Евпатия искривила мрачная улыбка.

Дружина набросилась на монголов, и пошла сеча, пошла рубка — уцелевшие рязанцы, коломенцы, да и черниговцы буквально осатанели. Мечи их и секиры кроили ордынцев, подрубали головы, а когда доспех не поддавался клинку, доставалось коню.

Вот лошадь-«монголка» с разрубленной шеей падает на колени, пачкая снег гривой, смоченной кровью, и заваливается на бок. Всадник не успевает вынуть ногу из стремени, и уже конь Евпатия наступает монголу на плоское лицо.

Вахрамей, сжимая ногами своего конька, махал секирой направо и налево, приговаривая:

— Прости, Господи! Прости, Господи!

От его могучих ударов не спасал никакой куяк — то, что секира не могла разрубить, она раздавливала, плющила, крушила черепа и кости.

Пончика зажало между черниговцами, тёмноусыми парнями в чешуйчатых панцирях. Черниговцы отбивались от монгольских всадников, свирепо пластавших воздух кривыми саблями. Лица ордынцев были оскалены, но выражали не страх вовсе, а ярость — как это их, победителей целого мира, бьют жалкие оросы?! А жалкие оросы наседали так, что ни вздохнуть, ни охнуть, — бешеное мелькание клинков сливалось в переливчатое мельтешение, а лязг скрещиваемой стали был настолько част, что уши воспринимали слитный, громовой дребезг.

Дружина Евпатия вклинилась в монгольский тумен и стала расходиться крыльями. Этим тут же воспользовались степняки — их визжащие кони врезались в строй оросов, разделяя его по-своему.

Коловрат, забрызганный кровью врагов, отдал приказ трубным гласом — дружинники развернулись и накинулись на ордынский клин.

Хряск костей, отвратительный чавкающий звук рассекаемой плоти, противный запах проливаемой крови вызывали у Пончика тошноту, мир вокруг плыл, подавляя рассудок совершенно невозможным, богопротивным деянием — смертоубийством. Всё в Александре восставало против того, чтобы лишать людей жизни, но для Евпатия сотоварищи монголы не принадлежали к роду человеческому, их вела жажда возмездия, жажда воздаяния. И если Пончик подходил к самой грани между добром и злом, то Коловрат давно уж был за нею.

Рязанцы с коломенцами бились отчаянно, из последних сил, одерживая верх уже потому, что не боялись умереть, — их обожжённым, оголённым душам было всё равно, лишь бы одно, последнее желание исполнить поскорее — умертвить столько татар, на сколько хватит сил и самой жизни.

Монгольские сотни наседали и наседали, живые и сильные замещали убитых и покалеченных, а вот бойцам Коловрата смены не ожидалось — это был их последний бой.

Ударили с разбегу копейщики, сминая левый фланг дружины, и тут же расступились, освобождая дорогу для лучников. Калёные стрелы полетели в витязей, сражая наповал.

Дружина стала таять. Пончик в полном отчаянии кидался то к одному раненому, то к другому, но проку было мало — дружинники отмахивались от него и рвались в бой. Стрела в ноге застряла? Ну и что? Разве ж мне ногой меч держать? Грудь пробита? Ну так не сердце же… И Александр опускал руки — ежели человек желает умереть, то тут медицина бессильна.

Ордынцы перебили почти всех, в живых осталось едва ли полста человек. Всё это время бой смещался в сторону, оставляя в кровавом снегу сотни мёртвых людей и конских трупов.

Евпатий Коловрат, без шлема, без коня, ступая тяжело, лишь бы не упасть, сошёлся в поединке с монгольским багатуром Хулабри по кличке Хамхул.[142] Багатур тоже скинул шлем вместе с малахаем, и начался поединок. Хулабри был так силён, что сабля в его лапище казалась детской игрушкой, несерьёзным ножичком.

Смертельно уставший Коловрат лишился быстроты удара, но и Хамхул не отличался ею, по жизни надеясь не на скорость, а на силу. Он мог легко раскроить человека от плеча до паха, но отличался неповоротливостью. Это уравнивало шансы поединщиков. Схватка не затянулась — серия ударов перемежалась с отбивами, и вдруг Евпатий открылся, то ли по нечаянности, то ли желая того. Хулабри тут же сделал выпад, вонзая саблю рязанскому боярину под свисавшую кольчугу, а боярин нанёс ордынцу страшный удар, подрубая могучую шею до кости. Опустив меч, Евпатий стоял, склонив голову, — широкая грудь работала, как кузнечные мехи. Проведя ладонью по животу, боярин безразлично поглядел на красное, окрасившее пятерню.

Хулабри не устоял первым — выронив саблю, заливаемый кровью, он шевелил непослушными губами, затем выговорил, пуская розовые пузыри: «Мункэ коко тэнгри…»[143] — и рухнул наземь.

Коловрат продержался дольше — тень улыбки мелькнула на его запекшихся губах — и упал, как стоял, навзничь, не выпуская меча из руки.

Ордынцы взвыли, и человек сорок рязанцев, последних из дружины Евпатия, подняли оружие, готовясь дорого продать свои жизни. Загородился своим мечом и Пончик.

Но бой ему принять не пришлось — начальственный окрик «Ха!» остановил резню.

На белом коне подъехал сам Бурундай, с ним рядом остановился половец, пожилой воин с бестрепетным взглядом.

— Что вы хотите? — спросил он по-русски с гортанным акцентом.

Вахрамей, стоявший рядом с Александром, разлепил губы и ответил:

— Умереть. Прости, Господи…

Выслушав перевод, Бурундай покачал головой и что-то сказал вполголоса.

— Вы великие воины, — громко передал его слова половец, — такие рождаются не для смерти, а для славы.

Прискакал молодой нукер и передал ему мешок, в котором что-то глухо перекатывалось. Пончик подумал почему-то, что в мешке деревянные ложки. Но там оказались пайцзы, вырезанные из клёна.

Пожилой половец покинул седло и лично раздал уцелевшим оросам по пайцзе в руки. Досталась такая и Пончику.

А ордынцы выхватили сабли, вскинули их вверх, оказывая достойным врагам воинский почёт, и трижды проревели:

— Кху! Кху! Кху!

Шурик стоял, вытянувшись по стойке «смирно», в одной руке сжимая меч, не обагрённый кровью, в другой — пайцзу, и думал, что, сразившись с монголо-татарами, Евпатий Коловрат вряд ли искупил прегрешения князей, унизивших и оскорбивших Русь святую, но, раз уж сами ордынцы почтили его память, значит, тут, прямо на его глазах, совершился всамделишный подвиг.